Стихотворения. Поэмы. Проза

Случевский Константин Константинович

II

Вышел порядок в лачуге иной — Будто Андрей обзавелся женой! С прежней хозяйкой, — была она злая, Прозвище было ей жизнь холостая, — С юности ранней, господь ей прости, Право — ну не было вовсе пути! С новой иначе. Приперт в потолок, Вывешен черный как смоль образок; Значит, узнает сейчас, кто войдет, Что не татарин, не жид тут живет. Метлы, лопаты сошлись в стороне, Скромно уставились в угол, к стене; С прежней хозяйкой иначе бывало — Все, вишь, бросалось куда ни попало; Этим бесчинствам теперь не бывать — Всякому в доме места свои знать. Ну а того, чтобы миска какая Сутки валялась, мытья ожидая, Лайку прельщая своим содержаньем, — Стало у мисок давнишним преданьем! Мелкому миру по щелям стены Тягость открылась ужасной войны: Как только праздник придет небольшой — Ерзает тряпка с горячей водой, Жжет беспощадно в потемках келейных Многие тысячи счастий семейных. Жжет… А Андрей не поймет, почему Спится спокойней и слаще ему? Шапка ли лезет, рубаха ль порвется, Выйдут лучины иль жир изведется — Всякое горе хозяйка исправит, Дела лежать никогда не оставит. Даже на Лайку старуха ворчит: И недовольная Лайка молчит! Как-то никак старикам не случалось Встретиться так, — чтобы речь завязалась? Скажут по слову, в глаза поглядят, Скажут и снова упорно молчат! Точно обоим, за долгим досугом, Нечем им было делиться друг с другом И ничего в их умах не созрело, Что бы сказаться порой захотело? К слову случилось Андрею узнать, Что его гостью Прасковьею звать. Но уж различны, как «я», и «не я», Шли и свершалися их бытия! Равно начавшись, нигде не скрестившись, Шли, чтобы кончиться, объединившись; Точно две струйки — в единую слились, Два ветерочка — в один превратились! Жизнь старика вся бесцветна была, Облачком в горных туманах прошла; Мимо событий, сторонкою, с края, Всюду и все обходя, проскользая, Вечно безличная, не очертилась И, без остатка, в степях схоронилась. Ну, а Прасковья, напротив того, Видела, ведала много всего. Ярко очерчена, окаймлена, Обрисовалася в жизни она! Всяких епископов, митрополитов, Схимников разных прославленных скитов, С мертвыми главами на власяницах, — Знала Прасковья и видела в лицах. На Валааме, в Печорской, в Задонской, В дальних Соловках и даже в Афонской, — Всюду она самолично бывала И монастырских квасов испивала. Свет увидала она на Хопре; Выросла в службах, на барском дворе; Бабою сделаться ей не пришлось: Дрянное дело замужство, хоть брось! Позже в Москве в белошвейках училась И с барчуками, бывало, водилась. У балерины одной знаменитой, Нынче вполне, даже сплетней, забытой, В горничных год с небольшим проживала, Феей, вакханкой ее одевала!.. Постники-схимники в черных скуфьях, Ножки танцовщицы в алых туфлях, Говор в кулисах, пиры до утра, Память деревни, разливов Хопра, Грубые шутки галунных лакеев, Благословения архиереев, Ладан, пачули, Афон и кулисы, Вкус просфоры и румяна актрисы — Все это как-то, во что-то слагалось, Стало старухой, и то, что осталось, Силой незримой в тайгу притащилось И, обгорев на морозе, свалилось В ноги к мордвину, вперед головой, Старою льдиной на снег молодой!.. Как-то случилось, что пасмурным днем Вьюга завыла по степи кругом. Гулко помчались ее перекаты; Снежные хлопья, толсты и косматы, Воздух застлали, в окошко набились… К печке молчать старики приютились. Долго не двигаясь оба сидели, Слушая рев и рыданья метели… Ну, да пришлось же и им говорить: «Я Верхотурье пошла посетить; К дальней обители на покаянье, Было такое мое обещанье…» — «Да, Верхотурье, слыхал стороной, Там, за горами, есть город такой…» — «Есть и другой город, Пермью зовется; К Перми народ пароходом везется. Дальше, сказали, дорогой пойдешь, Ближние горы когда перейдешь, Там, где большая река побежит, — Тут-от обитель сама и стоит. Вышла в дорогу я ранней порой, Только что почал народ с молотьбой. Шла бы скорей, да частенько хворала, Шла потому, что давно обещала, Только не тот, видно, путь избрала! Тут я семь суток болотцами шла, Прежде чем хату твою повстречала. Ну и не помню уж, как постучала… Хлебушко вышел, не слушались ноги, Знать бы вперед, что страна без дороги! Я уж святую Варвару молила, Чтобы не вдруг меня смерть посетила; Чтобы покаяться время мне дать… Стала заступница смерть отгонять! Хату твою из земли подняла, Словно не я, а она подошла! Прямо на самом том месте явилась, Где мне сырая могила открылась… Значит, для смерти душа не созрела, Грех мой не выхожен странствием тела!..» Грех!.. Это слово чуть-чуть прозвучало И, отделившись от прочих, — отстало… Быстро и часто старуха крестилась… Снежная вьюга все яростней злилась! В двери стучалась, окошком трясла, Ревмя ревела, все петли рвала! Будто бы грешные души какие, Малые души и души большие, Силы бесплотные, к аду присчитаны, Неупокоены и не отчитаны, Бились неистово и распинались, В хату гурьбою ворваться старались!.. Красноречива, но с виду проста Простонародья родная черта: Тех не расспрашивать, к слову не звать, Кто не желает чего рассказать. Эту черту в нем столетья питали, Многое с детства таить приучали; Тут, да тогда, приходилось молчать, Свой ли, отцовский ли стыд укрывать. Ну и расспросов в народе не любят, Редко о чем загалдят, да раструбят… Так и теперь со старухою было: Грех, значит, есть, а какой — не открыла; Сам же Андрей расспросить не хотел. Только поутру, как день засерел, Вышел он снег от дверей отгребсти, Дров наколоть и воды принести; К дому вернулся с дровами, глядит: Крестик на двери наружной прибит! Вспомнил он, как из метели вчерашней, Друг друга резче, смелей, бесшабашней, Клики гудели, росли и серчали, Словно как духи какие стонали, Чуяли rpex! И сбегалися к двери, Будто на падаль полночные звери! — Крестик теперь над дверями повешен: Смолкнет нечистый, хотя он и бешен; Крестик господень его остановит; Он хоть не слышно, а все славословит! Страшная, злая стояла зима! В елях построив свои терема, Резвых кикимор к ветвям пригвоздила, Нежным снежком их хребты опушила; Юрких русалок опасный народ Спрятала в тину, в коряги, под лед; Леших одних допустила бродить, Робких людей по лесам обходить. Дни обрубила зима, не жалея! Только что солнце заблещет, краснея, Вслед за ним тянется хмурая тьма: «Я, говорит, заблещу и сама!..» Ночь выступает во всю вышину, Звезды сзывает гореть и луну И рассыпает, куда ни взгляни, Зеленоватые блестки, огни… Зимняя ночь! Ты глубоко светла! Чья ж это ласка тебя нам дала? Кто, в утешенье угрюмого края, Дал тебя северу, ночь голубая?! Только одна ты по росту степям, Шире ты их — обняла по краям. В вас, ночи долгие, ночи хрустальные, Вволю наплакаться могут печальные; Вволю натешиться могут распутные, Вечными кажутся скорби минутные! Мыслью, блуждающей мрачно, тревожно, В вас до безумья додуматься можно! А немоты в вас, глухого молчания — Хватит с избытком покрыть все страдания!.. Это ль не милость судьба нам дала, Чтобы по Сеньке и шапка была, Чтобы да в том же краю процветали: Долгие ночи — большие печали! Изо дня в день старики наши жили, Чаще, чем прежде, они говорили. Много того, что Андрей услыхал, Он от рожденья и вовсе не знал… Очень Прасковья его удивила, Как в разговоре ему сообщила, Будто во многих больших городах Воздух какой-то горит в фонарях; В те фонари ничего не вливают, Ну, а как вечер придет — зажигают. Слышал он также о царских смотрах, Как ходит гвардия в красных грудях, Как между войск у царя есть такие: Птицы на шапках сидят золотые, Сами солдаты в кольчуги закованы, Лошади их серебром перекованы. Спрашивал сам у Прасковьи Андрей: Много ль видала железных путей, Правда ль, что тянутся вдоль по ним паром, Катятся вслед за большим самоваром? Что называется новым судом? Летом частенько он слышит о нем! Как там в судах господа заседают, Имя немецкое, всех защищают? Также присяжных ему объясни: Судьи не судьи, так кто же они? Впрочем, не та и не эта затея Больше всего занимала Андрея. Больше любил он вопросы духовные! Как богом созданы силы верховные? Как бог нам душу, спасенье ей дал? Все это знать он хотел и — не знал. Ну и была тут Прасковья готова Все Объяснять хорошо и толково! Тут она ясно, как день, излагала, Не говорила ему, — а вещала. Целые книги Четии-Миней Все наизусть были ведомы ей. Речи Прасковьи уверенны были: Ею пророки, отцы говорили! В сердце Андрея, из глуби сознанья, Мало-помалу взросли очертанья, И выступали чудесны, велики Словом Прасковьи рожденные лики Мучениц славных, церковных святителей, Светских владык и святых небожителей… «Каждому делу, господь так велит, Тот или этот святой предстоит: Пчел сохранить — так Зосиме молиться, Флором и Лавром конь-лошадь хранится; Трифон от тли и от червя спасает; Воин Иван — воровство открывает; Все то, что криво, да полно изъяну, Все то, что слепо, — Козыре и Демьяну; Браки несчастные, семью разбитую Ведают издавна Кирик с Уллитою; Пьяных, загубленных водкою братий Много спасает святой Вонифатий…» Как же ты думал, Андрей, до сих пор, Будто везде пустота и простор, Если такое везде населенье Можешь ты вызвать, начавши моленье? Как мог ты думать, что беден рожден, Если все яхонты, жемчуг, виссон, Те, что в святительских ризах блистают, В митрах горят, — налицо здесь бывают? Как мог ты думать, что в жизни темно, Если все небо святыми полно?! Ярких венцов и оглавий блистающих Больше гораздо, чем звезд, в нем мерцающих! Вечная жизнь ожидает тебя, Коль проживешь здесь, души не сгубя!.. И что дороже всего, что бесценно: Все это — правда и все несомненно! При разговорах таких о святыне, Боге, душе, о спасенье в пустыне, Лайка-собака всегда пребывала И разговоры отлично слыхала… Пес был спокоен. В мозгу у него Не пробуждали они ничего. Лайку Прасковья не подкупала, Лайка по-своему все понимала. Злое предчувствие в ней просыпалось, Что-то недоброе, знать, собиралось! «Не приходить бы старухе сюда, Не приходить никогда, никогда! Прежде Андрей меня, Лайку, любил. Нынче Андрей меня, Лайку, забыл; Гладить не гладит, ругать не ругает, Будто нет Лайки, не замечает! Вон и ружье, что на стенке висит, Точно как палка какая, молчит; В желтое ложе не брякнет кольцом, Выстрелом степь не пробудит кругом! Стыдно сказать: как сегодня светало — Целых пять зайцев у дома гуляло! А куропаток больших — вереницы Ходят кругом, как домашние птицы! Нынче дичинки поесть не дается, Больше все рыбка да рыбка печется. Ну, да и разница тоже большая: Мчаться ль за лыжами, по лесу, лая, — Или у проруби темной лежать; Видеть, как крючья начнут поднимать; Бедный Андрей то отдаст, то потянет, Сядет, нагнется, на корточки станет; То вдруг затыкает палкой о дно… Право: и жалко смотреть, и смешно! Ну, да и разница вкуса большая: Рыбьи головки иль птица лесная? Есть ли что в рыбе-то, кроме костей? Нет, изменился ты, братец Андрей!.. И не люблю я старуху Прасковью, И поделом ей, что харкает кровью. Чую: недоброе с нами случится… Да не хочу я без толку сердиться: Милым насильно не быть. Подождем. Может, до лучшей поры доживем!» Дни за короткими днями бежали, Ночи так длинны, велики так стали, Что уж им некуда больше расти, Разве что дни целиком погребсти? В срок, когда в людях средь мира крещеного Праздник пришел сына божья рожденного, — Свету везде в небесах поприбавилось; Солнце как будто маленько оправилось… «Ты вот, Прасковьюшка, мне объясни: Как это вдруг да длинней стали дни? И почему каждый год так бывает, Что с рождества много дня прибывает?» — «Это, родимый мой, разно толкуют. Божий сочельник, вишь, в небе ликуют. Нынче, под праздник, сам бог Саваоф К грешному миру приходит из снов. С богом и свет к нам на землю приходит… Впрочем, господь и в другие дни ходит, Ходит и грешных людей посещает, Где он пройдет — чудеса проявляет!» — «Что ты, Прасковья, прости тебя бог! Кто ж это господа видеть-то мог?» — «Старцы-святители зрели отлично: Ходит господь Саваоф самолично! Ежели там, где незрим он идет, Зло иль неправда навстречу встает, — Божье присутствие все возмущает; Вечный порядок оно нарушает; Грань между жизнью и смертью мутится; И невозможное может случиться! Ну и случается. Люди ж потом Чудо постичь помышляют умом. Так и теперь время свету прибавиться! Чудо! Иначе откуда ж он явится?.. Чудом бы также, Андреюшко, было, Если б здоровье мне что возвратило! Кашель меня все до сердца изводит, Все он сильнеет во мне, не проходит. Крови я много от кашля теряю. Ох! Доживу ли до лета, не знаю… Грех бы мне только успеть замолить, С совестью чистой глаза мне закрыть!» В душу Андрея морозом пахнуло, Больно так стало, в груди шевельнуло… Лайка как будто бы что поняла: Встала и в угол под лавку ушла… Ясно, что Лайка хотела сказать: «Надо и честь знать, пора умирать!..»

III

В жизни повсюду быль с сказкой мешаются, Правда и ложь ежедневно братаются; Вовсе достаточной нету причины, Чтобы совсем не признать чертовщины. Так это будет у нас и теперь: Тот, кто согласен поверить, — поверь… В дебри еловой, за ярким костром, Месяцы-братья сидели кругом. Все королевичи, все однолетки, В пламя кидали трескучие ветки, Копьями груду костра шевеля, В ночь поджидали к себе Февраля. А по рукам у них чаша ходила, Пьяным медком языки разводила, Шутка веселую шутку гоняла, Братьям ни спать, ни молчать не давала. Вспыхнул костер, огласилася даль, Ветер пронесся, явился Февраль!.. Блещет алмазами древко копья, Звездочка светит с конца острия, Панцирь чешуйками льдинок покрыт, Пояс в сосульках — что мехом обшит; Щит и шелом на боках, крепко кованных, Полны фигурок, морозом рисованных, Меч теплым таяньем полдней червлен… Отдал Февраль своим братьям поклон. «Шлют вам привет свой на многие лета Наши родные с широкого света. Бабушка наша, старушка Зима, — Видно, сердиться устала сама! — Встретилась у моря с младшей сестрой, С младшей сестрой, светлоокой Весной; Долго и тихо о чем-то шептались И на прощании — поцеловались! Матушка наша, вдовица Луна, Так же, как прежде, грустна и одна. Ясные зорюшки, наши сестрицы, В тихих светлицах, как прежде — девицы, Рядятся, шьют, что ни день молодеют, Замуж хотят — женихов не имеют! Парочка звезд, от любви и печали, В Муромский лес втихомолку сбежали; Будет по утро в звездах недочет: Ветреный, влюбчивый, глупый народ! Двух наших теток постигла невзгода: Тетушку Утро — знобила погода, Тетушка Ночь — опалила свой хвост… Справили люди великий свой пост. Время тебе, братец Март, выходить, Выйди скорее Весну залучить! В темной земле — там броженье идет, В семечках дух недовольства живет, Если нам мер никаких не принять, Надо тогда возмущения ждать!» Встал месяц Март. Наклонясь над костром, Стал он ворочать поленья копьем. Вскинулось пламя живей, веселей, — Сдались морозы, и стало теплей. Скоро, конечно, рассказ говорится, Медленно самое дело творится. Долго стояли еще холода. Стала Прасковья не в меру худа. С теплой полати она не вставала, Лежа, молитвы день целый читала. Было то к полночи, в марте, в конце; Вышел Андрей постоять на крыльце. Часто сюда выходил он стоять, Чтобы Прасковьи ему не слыхать… Ночь по Сибири давно уж ходила, Ночь себе выхода не находила. С самого вечера, вслед за зарей, В небе рассыпался свет огневой; Рос он, и креп, и столбы завивал: Север ночное сиянье рождал! В полном безмолвии белых степей Бегали быстрые волны огней; Разные краски по небу струились, Из глубины его лились, да лились… Всюду курясь и широко пылая, Служба на небе пошла световая! Лес, в блеске розовом, ветви спустил, Будто колена к земле преклонил; Снежные горы алели горбами, Как непокрытыми белыми лбами; Жаркой молитвою утомлены, Звезды чуть теплились, мелки, бледны, И не рождала ни звука, ни шума Северной полночи яркая дума!.. В жизнь свою много сияний ночных Видел Андрей на степях снеговых, Только прошли они все для него, В сонном уме не подняв ничего. Только теперь это иначе было: Сердце сказалось и тут же изныло! Ну и стоял уж он долго, молчал… В небе пожар все пространней пылал! В этом пожаре, как степи краснея, Двигались черные думы Андрея; Память себя проявлять начинала, Мало, а все же кой-что рисовала; Жизнь так бесцветна была и бледна — Вдруг расцветилась, вспылала она, Ну и опять побледнела, теряется… Что ни толкуй, а старуха кончается! Страждет уж очень! Не надо ль что ей? Охает что-то не в меру сильней! Баба не охала и не стонала, Громче, чем прежде, молитву читала. У образочка лампадка горела, Горенка темная еле светлела; Только все белое, бывшее в ней, Сразу заметил, вошедши, Андрей, — Прочее все стало ясно не сразу К блеску сиянья привыкшему глазу. «Кстати, родимый, пришел ты, пора! Бог не позволит дожить до утра… Боли не слышу, совсем полегчало, Груди и ног будто вовсе не стало; Вижу, покаяться срок подошел. Коли б священник!.. Да бог не привел! Ты вот, Андреюшко, грех мой возьмешь, Будешь говеть — от меня и снесешь!» Трудно старухе покаяться было; Снять образок со стены попросила, Свечку к нему восковую зажгла… «Я, видишь, барину дочкой была! Барская дворня не раз говорила, Мать-то от барина многих родила; Все перемерли, лишь я оставалась; С барской семьею играть призывалась. Много нас было, мальчишек, девчат! Вот, как теперь, всех их вижу подряд… Лет мне пятнадцать без малого было — Горе большое господ посетило. Продали все, а людей распустили, Барских детей по родным разместили. Я на подводах в Москву послана И к белошвейке учиться сдана. Грамотной, ловкой я девушкой стала! Много чего я в ту пору видала! Бога совсем, почитай, позабыла, В церковь по целым годам не ходила! Дочку, не в браке живя, прижила… Доченька скоро затем умерла! Ох! Коли б кончить тогда довелось?!» Остановиться Прасковье пришлось… Если бы подле сидевший Андрей С большим вниманьем следить мог за ней, Он бы увидел, не видеть не мог, Как покатились с морщинистых щек Слезы без удержу, — слезы, не лгавшие, Чуждые возгласов, кротко молчавшие, Чуждые всяких порывов, рыданий, Слезы великих и крайних страданий… Долго Прасковья, все плача, молчала; С силой собравшись, она продолжала: «Хоть далеко от родного села, Все же забыть я его не могла. Если с Хопра только встретишь кого, Спросишь, расспросишь, бывало, всего… Так и тянуло туда погостить! И собралась я Хопер посетить. Там, на Хопре, город есть Балашов; Он из уездных у нас городов. Верст девяносто всего от села. Девкой красивой тогда я была… С почтой поехала. Как увидала Город-то свой, я в телеге привстала, В оба гляжу! А душа-то щемит!.. Ой, упадешь, мне ямщик говорит. Девять тут лет, говорю, не была я, Девочкой вижу себя, вспоминая… Церкви-то эти все мне знакомые, Те же верхи у них, крыши зеленые… Вон и дома у воды, у Хопра, Улицы, почта и въезд со двора!.. Только вкатили во двор — побежала, Дядю родного тотчас отыскала. Кто, говорю, тут из барских детей? Только один есть из всех сыновей, Дочки повыбыли все… Я к нему… В стареньком жил он и бедном дому… Денег ему я на бедность дала… Часто к нему заходить начала…» Снова Прасковья в упор замолчала: Как молодою была, вспоминала! В стену глаза неподвижно уставила, Будто по зрячему взгляд свой направила.. В горенке темной, в глазах умирающей, С яркостью, правде вполне подобающей, Мощным растеньем из чудного семени Вышла, чуждаясь пространства и времени, Призрак-картина! В ней все побраталось, В ней настоящее — прошлым казалось, Прошлое — в будущность переходило, Друг из-за дружки светилось, сквозило! В диком порядке пылавшей картины Позже последствий являлись причины, Мелочи целое перерастали, Краски звучали в ней, звуки пылали! Все это лилось, кружилось, мелькало, Вон из размеров своих выступало, Жизнь полувека в потемках горела… Вот на нее-то Прасковья глядела… Блещет Хопер… и село на Хопре… Дети, играют они на дворе… Тут же назад она едет… Знакомые Церкви, верхи на них, крыши зеленые… Старенький дом… Любо в домике том! Ходит туда она ночью и днем… Ох! Не ходить бы туда, не ходить! Ох! Не сестре бы так брата любить! Щурит Прасковья глаза… Чуть глядит, — Так ее яркость картины слепит… Молодость! Ой ли! Ушла ли она? Ты не потеряна — обронена! Что, если б жить-то начать тебе снова? Вслед ей рвануться Прасковья готова! Выскочить, броситься в воду, в окошко! Только бы в молодость, к ней, хоть немножко!.. Жарко!.. Фату расстегни! Да не рви!.. Ну, побежим-ка, братишка, лови! Только б в Хопер нам с тобой не попасть, Нынче широко разлился он, страсть!.. Где нам, Прасковья, с тобою бежать? Впору кончаться, в могиле лежать… Я уж в могиле, давно тебя жду! Ладно, братишка, иду я, иду… Гаснет картина, во тьме потонула! И на Андрея Прасковья взглянула… Видимо, жизнь из нее отбывала, Голосом слабым она продолжала: «Да, молода я, красива была… Брата я кровного в грех привела… Он-то не знал, что сестра я… Я знала… Облюбовала его, миловала… Год только жил он, его схоронила… Странницей сделалась, свет исходила… В смертный мой час мне не лгать на духу: Вольной я волей отдалась греху… Там, у себя, там, где воздух родной, Люб мне мой грех был, великий, срамной!.. Но ты, Андреюшко, грех тот возьмешь, Будешь говеть — его богу снесешь… Может, господь бог Прасковью простит: Грех в покаянье предсмертном открыт! Быть в Верхотурье — не удостоиться… Там Симеоновы мощи покоятся… Брат, видишь, мой то же имя носил, В детстве, в селе, он нам Сеничкой был… Имя я это в мольбах поминаю!.. Что ж? Обещаешь, Андрей?» «Обещаю!» И умерла она… Как же тут быть? Горе великое с кем поделить? Не приходила б ты в степь необъятную, Не заводила б беседу приятную… Ох! Уж была-то ты, радость, новинкою, Стала ты, радость, слезой-сиротинкою! Ох! На кого-то Андрея покинули, Всю-то, без жалости, жизнь опрокинули! Сердце щемит, пали в разум потемки, Было-то было — остались обломки! Кто-то нас ждать будет, кто-то нас встретит? Кто-то, как звать начнут, здесь я! Ответит? Да и зачем-то нам счастье дается? Знать бы, не брать, коль назад отберется! Горе ты наше, великое горе, Стало ты, горе, большим на просторе! Ох! Умерла ты! Зачем, почему?! Плачет Андреюшко, тяжко ему. А перед ним на скамейке остывшей Тело лежало Прасковьи почившей. И улыбалась она, хоть молчала, Будто приятное что увидала, Будто отмену великой печали Вот-вот, теперь только ей обещали!.. «Радуйся, радуйся! — Слышит она. — Бедная грешница, ты — прощена!..» Руки Прасковья, когда отходила, Молча крест-накрест сама положила… Сутки прошли и другие прошли, Темные пятна по телу пошли, Надо скорее старуху прибрать, Гроб колотить и могилу копать. Поднял Андрей ее, шубкой прикрыл, Вынес в сенцы и к стене положил. Он из рубахи своей холщевой, Белой, неношеной, с пестрой каймой, Полной полосок, кружочков, крестов, Телу старухи устроил покров; Сено лесное подстилкой служило: Много в нем моху зеленого было, И из зеленого моха торчали Сотни цветочков, что летом увяли… Часто Андрей подле тела сидел: Все хоронить он его не хотел! Вот уж и гроб был готов небольшой; Ждет гроб неделю — стал плакать смолой! Вот на соседнем, ближайшем холму Вырыл Андрей помещенье ему, Ветками он помещенье покрыл: Ветер под ними гнездо себе свил! Прежде, при жизни Прасковьи, бывало, С ней говорил он порой очень мало; Меньше, чем прежде, теперь говорит, К телу подсядет, работу чинит… Холод Андреюшке службу служил, Тело Прасковьи от порчи хранил. С рук неподвижных, от щек, ото рта Мало-помалу сошла чернота; Даже морщины сровнялись на коже, Стала Прасковья как будто моложе. Впрочем, Андрей ей в лицо не глядел: Он у покрытого тела сидел. Сколько он дней тем порядком провел, Он не считал, да и счета б не свел. Если б весна позабыла явиться — Мог бы Андрей и с покойницей сжиться… Только весна подойти не забыла, Теплым туманом леса окропила, Снег побежал, дали трещины льдины… Стали чернеть на Прасковье морщины. Время покойницу в гроб положить! Нечего делать, пора хоронить!.. И на холме он ее схоронил. Полдень весенний в могилу светил… А как по гробу земля застучала, Крышка его под землею пропала — Много, без счета, горело на ней Слез и весеннего солнца лучей… Рано в ту пору весна наступила! С неба сошла, из земли выходила! В небе румяные зори горели, Птицы свистали, чирикали, пели; В воздухе влажном, в весенней теплыни, Тихо задумались божьи пустыни… А из земли, в платьях, в юбочках новых, Шли мириады тюльпанов лиловых; Сколько их, сколько везде проступало — Точно тюльпанное царство настало! В мраке темнейших, забытых углов Говор раздался болтливых ручьев; И над блистающей, светлой волной, Как океан необъятно большой, Бился незримыми глазу волнами Запах весны, порожденный цветами!.. Холм у лачуги стоит одинок; Крест на холме водружен невысок. Степью безлюдной уходит Андрей С серою Лайкой, собакой своей, Палка в руке и сума за плечами, Переступает лениво ногами, Точно идет он с грехом пополам. В меру такая походка степям! Будь их хоть вдвое, безбрежных степей, Всех их тихонько отмерит Андрей! Он безустанно, усердно идет: Время такое — народ подойдет, Ну, а народа он видеть не хочет, Как бы уйти поскорее, хлопочет. Цель ему светит — обитель господня; Цели он в жизни не знал до сегодня! Ну, а теперь дело вовсе иное: Он покаянье уносит чужое. Дома, в лачуге, сидеть он не может: Скука томит, одиночество гложет… Так вот его в Верхотурье и тянет… У Симеона молиться он станет; А из обители прочь не погонят, Будет там жить, а умрет — похоронят… Месяц прошел. Населилась лачуга. Просто не знала, что делать с испуга! Тут собиралися разные люди, С Руси великой, от Мери и Чуди! В стойлах усталые лошади ржали, Гости, ночуя, вповалку лежали; Водка и песни текли спозаранка; Под вечер говор, чет-нечет, орлянка… Много шло толков промежду гостей: Что тут случилось? Где старый Андрей? Ищут мордвина. Напрасно, исчез… Видят могилу у выхода в лес… Если он, точно, в могилу забрался, Сам ли он, что ли, в нее закопался?

Ларчик

Памяти А.Н. Майкова

I

Лет атак тридцать назад, в год холерный, В мае, в тот трудный и памятный год, — Как совершили мы странный, примерный, Очень не хитрый венгерский поход, — На Петербургской, в невзрачном домишке, Там, где у нас огороды идут, Там, где на улицах строят мальчишки Крепости, рвы и канавы ведут, — Встав спозаранок, исправно побритый, Занят работой Петр Павлыч Зубков… Серый сюртук на нем, дешево сшитый, Хоть и не стар он, зато и не нов. При Канкрине был Зубков неотлучным, Вечным, бессменным присяжным писцом, Трезвым всегда, не болтливым, сподручным, Сиднем сидевшим и ночью, и днем. Знал по-немецки Зубков! Было счастьем, Что к Канкрину он случайно попал! Хмурый министр отличался пристрастьем К тем, кто язык его родины знал. Писывал ночью Зубков; кончив счеты, Прочь уходил! Кабинет затворив, Граф принимался за скрипку, за ноты, Шелковый зонт на глаза опустив; И говорили знакомые с домом, Будто, играя, граф цифры считал, И музыкальным, особым приемом Суммы отчетов и смет проверял! Ну, а Петр Павлыч, за то, что старался, В милость большую вошел Канкрииа, Лучше других до конца дописался: Полная ранее срока дана! С пенсией, с крестиком и по прошенью! А через год получила жена На Петербургской в наследство именье: Дом деревянный в четыре окна. Лет Петру Павлычу меньше, чем кажет: Будет ему через год шестьдесят! Бодрый старик! Если зубы покажет, Чуть ли не все целиком заблестят… Эти-то самые зубы взлюбила — Так говорил он знакомым порой — Марья Петровна! Недолго водила, Был он ей по сердцу: стала женой. Прожил он с ней двадцать два года сряду; Семь лет вдовеет… И в нынешний день Так порешил он: что стыдно, мол, надо Хлам разобрать, чердака дребедень. После кончины года уходили… Все же Петр Павлыч решиться не мог К рухляди старой коснуться: сложили Руки жены! Нету сил, видит бог! Ну, да ведь надо! Всю ночь спал он худо, Все он раздумывал: как приступить К священнодействию?! Тряпки, посуда! Много что надо продать, обменить! Хлам разбирать — это чувство больное! Вечером думал он; раз принялся… Свечка горела. Над белой стеною Очерк каких-то теней поднялся! Очерк какой-то такой непонятный! Черные хари! Рогатая тень! Нет уж, Петр Павлыч, скорей на попятный,-. Лучше поутру и в солнечный день… Утро! Роскошное утро сияло! Лился в окошко открытое свет! Два сундучишка рука разбросала.. Экий, однако, в вещах винегрет! Право! Ты б, Марьюшка, лавку открыла… Десять сорочек, кусок полотна, Фунта четыре иссохшего мыла, Съеденный молью остаток сукна! Помню: сюртук был такой! Вон и зайка! Весь он обглодан! Хвоста нет, ушей! Сбоку написано: Фединька пайка!.. Не дал господь нам своих-то детей! Ну так чужого она полюбила… «Хоть бы да нам незаконный какой; Только бы свой! — так жена говорила. — Чай, ты несчастлив с бездетной женой?!» Гм, незаконный?! А если б у ней-то Был незаконный? Что ж я бы сказал? Значит, с другим прижила! Значит, чей-то… Тст! — тихо шепчет Зубков, — я бы взял!.. И отошел он к окну; прислонился С новою, смутною думой своей; Над чердаком старый клен опустился Целою сетью зеленых ветвей. Думал он ветку достать; потянулся… Ворон громадный на ветке сидел, Вскинулся и, увидав, отшатнулся, Пыль поднял крыльями и отлетел! Будто бы взглядом вороньим пронзило Бедное сердце, лишенное сил! Будто бы в разум дохнула могила, С черных, едва не ударивших крыл. И продолжает Петр Павлыч работу; Перебирает бумаги в руках; Письма он к письмам кладет, счет ко счету; В старой газете прочел в новостях Судное дело, когда-то большое… Вдруг! Что-то брякнуло! Глядь — медальон! Смотрит: мужчина, лицо молодое, Темнобородый! Совсем не дурен! Буквы Ф. Ф.!.. Что за притча? мелькали Только что, только что вот на глазах Эти же буквы! на письмах стояли… Фединькин зайчик! есть Ф. — в подписях! Где они? Где? Нет, не эти, другие? В этих, должно быть!.. Не тут, а вот там!.. И захрустели бумажки сухие, Быстро забегав по нервным рукам… Подписи, подписи! В подписях было! Да, да, Ф. Ф.!.. Я видал, сам видал… А, наконец-таки! Захолонило В сердце… Недвижим, письмо он держал! И против воли глаза опустились, Точно их кто на письмо наводил… Почерк — чужой! Строчки густо теснились… Разных размеров и разных чернил! Молча читает Петр Павлыч, читает: «Скоро ль приедешь ко мне ты опять? Быстро наш милый сынок подрастает; Он уж и „мама“ умеет сказать… Он у кормилицы-бабки остался; Крепок, здоров и тебя он все ждет… Только бы тот номерок сохранялся, Что воспитательный в руки дает». Это письмо он прочел, и другое, Третье… и много он их прочитал! Раз только как-то качнул головою… Собрал все письма, в пакетик связал, И, не закрывши окна, не коснувшись Прочих вещей, долго вниз не сходил, В тяжком раздумье сошел, не споткнувшись, И свой пакетик в комод положил.

II

Вовсе не дряхл и с почтенным сознаньем Полной свободы за долгим трудом, Жил наш Петр Павлыч своим состояньем, Жил он с женой, не нуждаясь ни в чем. Правда, порой удивлялся он сильно: Как это деньги всегда налицо? Гости придут — угощенье обильно; Дряхло крыльцо — обновится крыльцо! Также, порою, его удивляло, Что, ни с того ни с cего, иногда, К разным родным вдруг жена уезжала, В дальние даже совсем города! Вспомнил он тоже, ему так казалось, Будто он дома лицо то видал, Что в медальоне теперь красовалось! Родственник тоже! Мелькнул и пропал! Ax! И была же жена что колдунья! Все предусмотрит, умно говорит, И не капризна, нет, нет, не ворчунья: Сделает дело, а сделав, сидит. Ну и ласкаться, ей-богу, умела! Чтоб щепетильной назвать, а ничуть… А уж как песни цыганские пела, Как ямщику-то дуги не согнуть… Ну, потерял! Значит, было да сплыло! Память о ней он в душе схоронил… Раз предложенье женить его было: Этот пассаж старика оскорбил. Вдруг оказалось! Да нет! Как же это? Может ли быть? Нет, пойти расспросить… Только к кому? Все мертвы! С того света Надо советников в мир пригласить. Вспомнил о друге своем Поседенском; Умный, хороший он был господин! Только уж десять годов на Смоленском… Как! Неужели я вправду один? Так-таки вовсе один в целом свете! И никого, никого не найти, Кто бы сказался в хорошем совете, С кем бы мне душу свою отвести! Он до сегодня того не заметил, Что одиноким свой век коротал, Будто бы кто-то и ласков, и светел Всю пустоту вкруг него заполнял! И не живым существом заполнялась: Светлою памятью счастливых дней, Ею, женою! Жены не осталось — Бездна открылась — повис он над ней… Точно как будто бы все провалилось, Что окружало, ютило в себе; Зябкою стала душа, оголилась, Вышла на стужу во всей наготе… Все это в нем, как впотьмах, проступало И несознательно мысли гнело… Надо ж, однако, чтоб ясниться стало! Вдруг, неожиданно, стало светло… Сына сыскать!.. Тут, во что бы ни стало, Надо тот ларчик дубовый добыть, Тот, что покойница, как умирала, В гроб свой велела с собой положить… Ларчик вдруг вспомнился!..Малый, зеленый. Согнут, придавлен на верхних углах; Скобка! На скобке замочек мудреный! Как приказала — положен в ногах. К митрополиту пойти? Разрешенье Вскрыть мне могилу просить, а потом?.. Нет, прежде справки собрать, без сомнения, Как отдают в воспитательный дом? Да! В воспитательный дом снарядиться! Только б скорее! Чего не забыть…. Крест нацепить! Ничего, пригодится… Тише, Петр Павлыч, чего так спешить! Скверный извозчик! Кафтан — из заплаток, С музыкой дрожки, что камень — то звон! Вот уж и лебедь в кругу лебедяток Над воспитательным, выше колонн. «Что вам угодно?» Швейцар такой видный, Он в треуголке и весь в галунах; Взгляд величавый, а голос обидный… «Где-бы мне справку достать о детях?..» — «Вам это, что же, кормилицу нужно, Али дежурного, что ли, спросить?» — «Да, да, кормилицу…»-«Мне недосужно; Я вот сынишку пошлю проводить». Всюду швейцары родятся с задором; Вынул Петр Павлыч рублевую, дал; По бесконечно большим коридорам Юркому мальчику вслед зашагал. «Здеся во мамки!» Глядит: галерея, Точно аллея, что в Летнем саду. В длинных каких-то халатах пестрея, Были все мамки тогда на ходу. Час их прогулки… У каждой ребенок; Вместо повойника белый колпак; Плач ребятишек и запах пеленок… Шлепают туфли; размеренный шаг; Идут одна за другой вереницей, Говору нет, соблюдается чин… Счетом — десятки! Рост, плотность и лица Всяких характеров, всех величин! Были, что дети, совсем молодые! Где бы, казалось, ей матерью стать? Были и бабы, не в шутку седые: Годы большие; могла б перестать… Только Зубкову и в ум не входило Мамку позвать! Что же делать? Как быть? То, что увидел он, — ошеломило, Только и мог он — глазами водить! Бабы, в надежде на место, глядели Прямо в глаза, мимо гостя идя… «Вы бы кормилицу выбрать хотели?» — Доктор дежурный спросил, подойди. «Нет-с, мне не это… Мне справиться надо… Ежели сдали дитя: как сыскать?» — «Это не здесь, а подалее, рядом, Впрочем, могу я вам правила дать. Вот — отпечатаны; к вашим услугам; Ищете разве кого?..»-«То есть… нет… Брат мой просил…» — с очень ясным испугом Цедит сквозь зубы Петр Павлыч в ответ. «Ежели номер у вас не утрачен, То разыскать не особенный труд; Впрочем, есть сроки! Тут срок обозначен; Только расходы обратно возьмут». Доктор, кивнув головой, удалился. Вышел Петр Павлыч за двери; сошел С лестницы, в заднем дворе очутился И до Казанской дворами добрел. Правила все прочитал! Не даются… Сроки пропущены… Где тут сыскать? Ноги слабеют, в коленках трясутся; Надо скорее извозчика взять. Если поранить себя где случится — Тотчас кругом воспаленье пойдет; Кровь к пораженному месту стремится… Будто бы знает: работа тут ждет! Надо чинить! Надо дело поправить… Есть затаенные силы души, Вдруг, мимо воли, идущие править, Если наличные не хороши! Мы приказанья тех сил исполняем — И, точно так же, как муху во сне, Сами не ведая как, отгоняем — Делаем то, что прикажут оне. Так это было и с бедным Зубковым: Свежее чувство раскрытой вины Быстро задвинулось более новым: Ищет он сына виновной жены! Точно корабль, окрылясь парусами, Ждать неспособен и должен поплыть, Едет Петр Павлыч, влекомый мечтами, К митрополиту о деле просить. К Смольному в лодочке он перебрался, Шел к Александровской лавре пешком; Колоколов перезвон раздавался, Как проходил он над лаврским мостом. Вот и кладбище в стенах отбеленных… И из-за стен на дорогу глядит Много столбов и крестов золоченых, Мраморы, бронза, порфир и гранит. Видит: монах-старичок осторожно С паперти сходит и книги несет, «Где мне владыку увидеть бы можно?» — «Митрополита?.. Уехал в Синод». — «Смею спросить, чтобы вас не обидеть, Каждый ли день и в какой это час Митрополита мне можно бы видеть?» — «С просьбою, что ли? О чем там у вас?» — «Дело большое к владыке имею…» — «Он принимает как бог приведет». — «Где же?»-«А вот, как пройдете аллею, Просьбу в подъезде дежурный возьмет». Как было сказано, так и случилось: Раза четыре пытался Зубков Лично представиться — не приходилось: Занят, уехал, заснул, нездоров… Подал дежурному и удалился! Ox!.. Уж чего-то он не испытал? Телом осунулся, весь изменился За две недели, которые ждал. Вышел — отказ! В синей рясе, воителем, Видом такой, что скорей уходи, — Вышел викарий к безмолвным просителям: Он панагией играл на груди. На панагии, блестя бирюзою, Лик богородицы кротко сиял!.. Быстро покончил викарий с толпою… Только Петр Павлыч один ожидал. И подошел он к нему, улыбаясь: «Вы ли коллежский ассесор Зубков?» «Я-с». — «Я поистине вам удивляюсь, Что вам тревожить молчанье гробов? Просите вы: там писанье какое, Некий документ был в гроб положон! Трудное дело оно, не простое — Надо к тому очень важный резон!» Тут подвернулся какой-то вертлявый, Юркий чиновник; шушукаться стал; Взгляд его светло-зеленый, лукавый Точно лучами Зубкова пронзал. Точно читать порывался глубоко В совести, в мыслях, читать наугад! Хуже и злее вороньего ока Был этот гадкий, убийственный взгляд! «Да-с! Так извольте понять: не пригодно, Митрополит приказал вам сказать, В кладбище рыться, копать всенародно; Да и примеров таких не сыскать. Ну и семь лет уж, как вы схоронили; В пятом разряде, за эти года, Землю-то всю много раз перерыли, Чай, и от гроба не сыщешь следа; Да и холера к тому же, поймите… Рыться! Зачем? Ни с того, ни с сего! Ну, так господь с вами! С миром идите, Пусть прах почиет, не троньте его». Благословил он Зубкова; непрошен, Руку свою к целованию дал… Точно травинка, под корень подкошен, Чуть не свалился Зубков, где стоял.

III

Меньше, чем прежде, Петр Павлычу спится, Хуже гораздо его аппетит; Ночью слоняется, днем же ложится Навзничь в кровать и часами лежит. После обоих тяжелых решений И напряженья всех нравственных сил, Быстрых, совсем непривычных хождений Точно он крылья свои опустил! Точно он будто о что-то расшибся! Думал — шел в двери, а вышло — стена! В способе, значит, в дороге ошибся… Видно, другая дорога нужна… Ларчик жены, как червяк, его гложет! Должен он, должен тот ларчик достать! Ларчик железный, и сгнить он не может; Кой-что узнает, чтоб сына искать… Сына найдет! Будет холить родного… Как же за сына-то мать не простить?! Чувство любви этой ярко и ново — Стало в сознаньи Зубкова светить! Звучно часы над стеною стучали; Маятник шел… словно чьи-то шаги… С ними и он уходил… и шагали Разных неясных видений круги… Люди какие-то! Головы — цифры! Мамки! У мамок ларцы на руках! Буквы «Ф. Ф.» разбегаются в шифры… И Поседенский на тощих ногах! Войско монахов… Они голубые… И, высоко, как хоругвь несена, Блещет алмазами звезд панагия! Но богородица — где же она? Знать, убежала с монашеской груди! Ты трепетала так нервно на ней! Где ж ты, блаженная! «Я не у судей, Я у простых, у судимых людей!..» Идут часы, продолжают беседу И объясненья виденьям дают!.. Мчится Зубков по какому-то следу, Словно куда-то упорно зовут… Вот и жена! Очи тяжко закрылись! Сына за ручку ведет! Мальчик мой! Как же волосики светлые сбились… Где ты? Скажи, отзовися, родной?! Где? Открывает покойница очи! Взгляд так мучительно, кротко правдив, Сколько в нем долгой тоски, долгой ночи… Жив этот взгляд ее или не жив? Вдруг! Треск и грохот с убийственным воем! Все заскакало… Виденья чудят… Полдень… Часы разрешаются боем, Грузные гири, спускаясь, шипят! Буря проходит, и тишь наступает… Песенка чья-то советы дает, Песенка эта так мило болтает, Очень разумна и вовсе не лжет: Тики-так, тики-так! Ох, чиновник, ты чудак! Не лежи, брат, не ленись, Будь бодрее, окрылись! Не дают — так сам бери! Но до света, до зари, Чтоб заря та, заблестя, Ларчик твой озолотя, Раньше срока не пришла, Людям выдать не могла! Надо страх свой превозмочь, Надо выйти рано в ночь… Мягкой, рыхлою землей Чуть засыпан ларчик твой… Под травой почти видна, Спит виновная жена; Легкий мох ее покрыл! Он с соседних к ней могил Надвигался пеленой… Приходи туда и рой… Тики-так, тики-так! Ох, совсем не страшен мрак! Днем гвоздики там цветут, Резво бабочки снуют И роняют с высоты Блестки крыльев на кресты! Это все и ночью там У крестов и по крестам… Ночь, кому она нужна, Не страшна, нет, не страшна… Ты могилку смело рой, Ты достанешь ларчик твой… Может статься, выйдет то, Что вина ее — ничто, Что жена была верна, Тут ошибка — не вина; Надо, надо уяснить, А без этого — не жить! «Верь! Тут что-нибудь не так… Тики-так, тики-так!»

IV

Значит, могилу разрыть? Преступленье? Но, если так уж судьбой решено, Надо, чтоб толк был в работе, терпенье, Надо как следует сделать, умно. Ты до лопаты и в жизнь не касался, Разве что в детстве по лужам копал, В воду кораблик бумажный пускался, Сам ты, нагнувшись, его поддувал. Начал Петр Павлыч к могиле являться! Горе-задача ему задалась… Там, на Смоленском, где плотно толпятся Тьмы мелких крестиков, будто роясь; Где в мягкой почве к земле наклонились, Будто бы клюя с могилок зерно! Где, что ни день, слезы на землю лились, Вечную память поют так давно; Где столько лет неплатящих спускали В землю; где очень немного имен Похороненных на доски вписали; Где, по соседству, отдел отведен Самоубийцам, а подле зарыты В поле преступники, что казнены И, по приказу, как следует скрыты, — Там почивали останки жены. Подле канавки с водой красноватой, С ярью железистой, с слизью по дну, Пара березок с листвой кудреватой Лезла, как только могла, в вышину, Чтобы из этой юдоли тяжелой Старого кладбища выбраться вон! Грустный характер судьбы невеселой Нами на кладбищах запечатлен! И уж в каких суетах небывалых Кладбища эти в движенье придут, В час пробужденья, когда залежалых, В час воскресенья, вставать позовут?! Ходит Петр Павлович и изучает: Как глубоко опускают гробы? Многих едва на аршин покрывают; Часто соседних могилок горбы К вырытым ямам подходят краями! Значит: копнуть ему раз или два — Тут и откроется гроб под ногами, Травкой и мохом прикрытый едва. Ну а жена подле самой канавки! Если в канавке начать, да от дна? Тотчас наткнешься — не надо и справки, Тут и окажется — будет жена. Всех их кладут головами к востоку; Значит, тут ноги! А ларчик в ногах! Здесь надо рыть мне, у дерева, сбоку! Может, под деревом, в самых корнях? Но ведь не рыться же просто руками! Если с лопатой прийти! — не идет, — Встретишься, сцепишься со сторожами, Спросят: зачем? Любопытный народ. Ну, да лопат тут имеется много… Знаю места, где их кучей кладут! Только чтоб вдруг не случилась тревога, Если одной из лопат не найдут! Вот что я сделаю, вот как устрою: Я, коль удастся, одну приберу, Подле могилы в канавке зарою… Станут искать на заре, поутру, Через неделю о ней позабудут, Скажут: пропала, не ведают как! Наговорившись — другую добудут… Да, несомненно, и быть тому так. Сказано — сделано! Скрыта лопата. Надобно только скорее решить, В ночь или с вечера? В ночь темновато, Но — тем труднее замеченным быть. Разве сегодня? Зубков улыбнулся! Право, подумал он, точно спьяна Брякнул такое! А нет, так рехнулся, — Да ведь сегодня на небе луна!.. И, порешив ожидать новолунья, Стал он раздумывать: как бы помочь Горю другому: кухарка-болтунья, А ведь уйти-то ему на всю ночь?! День он подумал, другой поразмыслил: Дачу он, видите, дачу наймет, Все он предвидел, и все он расчислил, Как Пелагею отправить вперед. Дачу наметил он за Колтовскою, За сорок за три рубля сговорил, Дал и задаток нескудной рукою И Пелагее о том сообщил. «Мне, Пелагеюшка, видишь, большое Место выходит; да только. не там, Где обещал мне директор! Другое!» — «Счастье вам, батюшка, видно, к местам!» — «Только тут нужно сначала подспорье; Новый начальник, он барин большой; Дача своя у него, там на взморье, Ну и живет он в ней, за Колтовской». — «Значит, к нему вы все время ходили?» — «Как же, к нему. Надо чаще бывать: Вот если б подле, сказал он, мы жили, Можно бы скоро дела-то решать… Я и сыскал, Пелагеюшка, дачу!» — «Kaк же, Петр Павлыч, а дом-то куда?» — «Только на лето… Я больше истрачу, Ежели ездить туда да сюда!» — «Значит, Петр Павлыч, начальник-то новый Подле нас будет?»-«Да, с версту их дом; Дом их большущий, подъезд в нем дубовый; Сад, обведенный решеткой кругом! Лестница — мрамор! Везде позолоты! А по шкапам все дела да дела…» — «Tp-то лакеям, Петр Павлыч, работы?» — «Всяким лакеям там нет и числа! Стены-то все под чудными коврами…» Долго кухарке Петр Павлович лгал, Слушал себя! Для уборки с вещами Времени только неделю ей дал. «Ты, значит, к ночи там будешь с вещами; Я же останусь в дому, приберу, Позапираю замки все ключами, Да и приеду к тебе поутру…» День наступил. Он с утра облаками Небо завесил, дождем окропил. Взяв ломового, Петр Павлыч с вещами Бабу отправил и в церковь сходил. В пятом часу на кладбище явился. Мог бы, конечно, он позже прийти… Ну да уж если на дело решился — Лучше, как сделаешь больше пути; Чтоб затруднительней было вернуться, Лучше подальше вперед забежать, В самое дело войти, окунуться! А окунулся — так надо всплывать! Небо прояснилось, взморье сияло! Реяли бабочки между крестов! Несколько сразу повсюду мелькало В траурных ризах служивших попов. Где панихиду они голосили, Где совершали они литию; Бабы какие-то искренно выли, Сыпали вдоль по могилкам кутью! Черные ризы, блестя галунами, Двигались медленно в яркой пыли, В полной вражде с голубыми тонами Светлой окраски небес и земли. Вот и исчезли они! Вот уходят Люди с могилок; пошли по домам! Солнце садится, румянец разводит По оперившим закат облакам… Первая звездочка чуть проглянула; Нехотя, — но потемнел небосклон! Кладбище тяжким туманом дохнуло, Сон, снизойдя, опустился на сон! Так стали густы, белы испаренья, Что хоть рукою туман зачерпнуть! Крестики всплыли поверх наводненья, Близки к тому, чтоб совсем потонуть! Точно земля из-под них уплывала, Кладбище шло, уносилось вперед И, уползая, в пары обращало Весь этот спящий, безличный народ! Все эти страсти, мученья, печали Молча, без обликов, тучей густой, Морем молочным из недр проступали И уплывали в прохладе ночной… Щелк!.. То лопата по камню скользнула, В рыхную землю глубоко прошла; Дерево вплоть до вершины качнула, Ближние корни его порвала! Темные листики дрожью дрожали, В мертвом тумане в смятенье пришли… Мертвые, те, что под деревом спали, Так раскачать их никак не могли! Нет! Тут живой человек замешался, В этой юдоли молчанья и cнa! Вслед за ударом удар раздавался… Малость еще, тут и будет жена… Гробокопатель с лопатою слился, Точно все нервы в лопату прошли… Цепкою мыслью в железо внедрился! Видел железом в потемках земли! Точно ему из могилы светилось… Острый, пунцовый огонь проступал… Вдруг, ему кажется, будто спустилось Что-то к нему на плечо… Он припал… И не шевелится… Слух напрягая, Скорчился… трепетно дышит старик… Ну уж явись кто в ту пору, мешая, Он бы схватился с ним, страшен и дик… Он бы убил, если б что!.. Все молчало! Кладбище шло, уносилось вперед И, уползая, в пары обращало Весь свой покорный, безмолвный народ… Колокол где-то ударил! Скатилась Подле земля с свежей кучи долой… Ну, за работу! Работа спорилась… Вон он, костей догнивающих слой! Бурые кости местами торчали… Сбиты и спутаны, как ни взгляни… В это-то время с небес запылали Дальней зари золотые огни! Точно испуганы и озабочены Тем что: зачем их на свет извлекли, Кости, по темной земле раззолочены, Пурпуром ярким в ответ зацвели! Розовый день широко занимался, Теплым румянцем туман наливал, — Будто туман мертвецом притворялся, Будто он бледным совсем не бывал! Капли росы зацвели, что рубины, — Утренним солнцем кругом зажжены, В травах, на листьях берез и рябины И — на бессвязных останках жены! Стала работа… Прервалось движенье; Ларчика нет! Да и как ему быть? Кости? Да что же костям-то? Прощенье! Спи, дорогая! Скорее зарыть… Раз еще видел тебя!.. Заровнявши Землю; засыпав лопату землей, Моху, чтоб след затереть, набросавши, Двинулся быстро Петр Павлыч домой!.. Вышел задами к каким-то амбарам… На Колтовской Пелагея ждала И с кулебякою, и с самоваром… Да, было дело — да ночь унесла!..

Без имени

(Времени крепостного права)

М.А. Загуляеву

1

Блеснувши чудом на шумящем рынке Красивых женщин, — ты взяла умом. Явилась в платье бедном и в косынке, А через год был бархат нипочем! Всё, что судьба рассудит дать порою Отдельно, частью той или другой, Чтобы царить над влюбчивой толпою, — Тебе далось нескудною рукой. Никто, как ты, не пел так сладкозвучно; Твой смех — был смех; ум искрился всегда; Не знала ты, что значит слово: скучно, Ты шла, как в русле светлая вода. Таким, как ты, стоят высоко цены! Тебе бы место статуею в парк, Хоть бы в хитон красавицы Елены, Хоть в медный панцирь Иоанны д'Арк! Когда бы ты нежданно проступила В кругу законных жен и матерей, Как свет небесный, ты бы вдруг затмила Спокойный свет лампадочных огней! Тебя они лишь изредка встречали, Понять тебя, конечно, не могли. Лишь кое-что украдкою слыхали И приговор давно произнесли…

* * *

Ты в двадцать лет могла бы стать предметом Любовных хроник разной новизны… В день именин — он чтится полусветом — Тобой на пир друзья приглашены. Они все тут, и большинство — богатых; Спустилась ночь, друзья — навеселе. Забавней прочих — парочка женатых: Они сидят с ногами на столе! Красивых женщин ценные наряды Наполовину цели лишены… Веселых песен звучные тирады Давно в движеньях все пояснены… Вот и заря румянит стекла окон! Всё нараспашку, чувства напоказ, Но ни один неловкий, глупый локон, Упавши на пол, не печалит глаз! И ни одна красивая шнуровка Не подавала права говорить: Ведь тут корсет — не тело: лжешь, плутовка! Корсетов всяких можно накупить!

* * *

Один князек, ее последний нумер, Хозяин пира, шутки вызывал: «Гм, милый князь! Ведь ты с обеда умер! Зарок быть умным старой тетке дал!» Но ни условья с теткой, ни зарока На самом деле не было совсем. А щеки бледны и тревожно око: Он ждет чего-то, сумрачен и нем! Ему обидно так и так ужасно ясно: Любовь идет наперекор уму… Он с ней живет, он с нею ежечасно… Чего, чего недостает ему?.. Тому давно, в деревне позабытой, Он с ней, дитёй, в дому отца играл. Еще тогда, как в почке чуть открытой, Прилив любви неясно подступал… Барчук поил ее, девчонку, чаем, Он был защитником и отводил толчки; А ей казался он недосягаем: Такими в сказках кажутся царьки. Прошли года! Пути определились! Совсем случайно странная судьба Свела обоих… Встретились… слюбились… Князек-барчук и бывшая раба! И пир идет С хозяйкою в сторонке Старейший гость уселся, развались… «Пусть их шумят и приступают к жженке! Скажи, хозяйка, прочна ль ваша связь? Что платит он тебе? Я выдам вдвое!» «Нет, не хочу…» — «Ну, вот пакет, смотри: Тут сорок тысяч… Море разливное!.. Срок-пять минут! Подумай и бери…» И пять минут прошла… Слегка шатаясь, Гость подошел к хозяину тогда: «Я проиграл! Возьми пакет… Квитаюсь… Вот дело в чем! Вот чудо, господа!..» Гость рассказал Все громко завопили… Пари большое! Дерзко и смешно! «Какие деньги!.. И они тут были… Не взять таких — совсем, совсем смешно…» А он был счастлив и, не замечая, Какие шли сужденья о пари, Ласкал ее, безмолвно обнимая, Сияя в свете пламенной зари!

2

А ну-ка! Киньте камнем, кто посмеет?! Не спросит вас летучее зерно, Где пасть ему и как оно созреет? И, наконец, созреет ли оно?! Прошли три года. Далеко, не близко, В чужой стране и на чужих людях Они спокойно жили, но без риска Воспоминаний о прошедших днях. «Когда же свадьба?» — спросит он, бывало, Она в ответ твердила всё одно: «Я вся твоя! Мой милый! Или мало? Но свадьбе нашей быть не суждено. Я так люблю, к тебе благоговею; Что, если б мне пришлось к жене твоей Пойти в прислужницы, — о, я была бы ею И стерегла бы сон твоих ночей! Но свадьбы не хочу! Я в этом, видишь, Совсем крепка остатком сил своих… Прикажешь, разве?! Нет, ты не обидишь… Я помню стыд прошедших дней моих…»