Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля
Шрифт:
— Отец и мама… Они уехали, — произнес я тихо.
Ксавер прижал к себе гармонь, наклонил голову и, как бы лаская инструмент, стал нежно перебирать клавиши:
Должна я, должна я уехать в городок…Уж очень болела душа от этой песенки, поэтому мы тихо, без слов, подпевали, а Христина вышла на балкон и стала глядеть на улицу; быть может она все еще не потеряла надежды- а вдруг ненароком покажется ее фельдфебель…
ЧерезКсавер отвернулся, отвернулся и я: мы прятали друг от друга слезы.
— Хватит! — сказал Ксавер, но машинально все перебирал и перебирал лады.
— Ну вот, значит, пришла пора расставаться. Для всех приспел час разлуки. В городе все справляют проводы, куда ни повернись, только и слышно: «Счастливо оставаться! Прощай! Не забывай!» Завтра вечером и мне в поход, поеду догонять майора, он опять взял меня к себе в денщики, здорово, а? Вот, значит, и мы устроили маленький прощальный концертик! Спаси тебя бог, можешь опять смело говорить мне «ты».
Во дворе кто-то громко звал:
— Эй! Куда ты там запропастился?
— До скорой встречи, Ксавер! — сказал я и вышел из каморки.
Если бы он, Ксавер, знал, где я видел его! Он был ведь на корабле, на Благословенном корабле!..
Фек и Фрейшлаг искали меня по всему двору.
— Чудак, где это ты пропадаешь? — раскричался Фек. — Наверху старуха сказала нам, что ты где-то здесь, во дворе. Ну и компания у тебя, нечего сказать… С конюхом водишься…
— Чем же плоха моя компания?! — вскинулся я на них. — Воевать они хороши для вас, эти конюхи? А может, вы собираетесь вести свою войну собственными силами, эй вы, спесивая сволочь!
— Вот так так! Это что еще за песня? Ведь у нас война, а не революция, ты как будто спутал эти два понятия, — вспылил Фек.
Но Фрейшлаг сказал примирительно:
— Мы пришли сообщить тебе, что в случае добровольной явки в армию можно досрочно сдать выпускные экзамены. Поедем с нами сейчас в Обервизенфельде.
— Так он тебе добровольно и пойдет в армию! Плохо же ты его знаешь! — глумился Фек. — Да он наложит в штаны задолго до первого выстрела. Трус! Импотент! — Фек изо всех сил тянулся вверх, чтобы казаться выше.
— Феконька, прохвостик, — я угрожающе поднял руку, — поостерегись, а то как бы чего не вышло! Слышишь! Эх ты… гунн!
— Как бы чего не вышло! Как бы чего не вышло! Он еще грозит нам! И над кайзером смеется! — обратился Фек к Фрейшлагу.
Тот сказал только: «Я ухожу!» — и двинулся к воротам.
— В таком случае я сам с ним рассчитаюсь…
Фек наступал, потрясая кулаком перед моим носом. Но подняться выше своего роста не мог. Мог только привстать на цыпочки, закованный в броню своего величия — он уже неспособен был вырасти.
— Остроумный малый! Проповедник гнусности! Мерзкая дрянь! Козел похотливый! — ругался я. Но от этих ругательств меня разбирал смех, мешавший мне изловчиться и как следует ударить Фека. А я хотел ударить его за Дузель и за Фанни. Да так, чтобы выбить ему все зубы.
В окошке своей каморки показался Ксавер:
— Если ты немедленно не уберешься, жаба ты слюнявая, гад ты этакий, то я тебя сейчас пырну вилами!
— Слыхал ты когда-нибудь, жалкий карлик, о Гулливере? — сказал я, кивком указывая на Ксавера.
Фек засунул свой кулак в карман и отступил. У ворот он обернулся:
— Мы еще поквитаемся! Ах ты… ты… палач!
Точно рассчитанный удар угодил в пустоту.
Я дотронулся до лба.
— У тебя, верно, не все дома. — И я откашлялся, собираясь сплюнуть, выплюнуть Фека вон.
— Поквитаемся! Поквитаемся! — кричал, захлебываясь,
Фек.
— Поквитаемся, будь уверен! — крикнули мы с Ксавером в один голос.
— Хо-хо-хо! — рассмеялся я, совсем как Ксавер.
Фек привстал на цыпочки и крикнул через ограду:
— А я и забыл тебе передать привет от фрейлейн Клерхен, я с ней вчера познакомился.
Я бросился за ним. Но догнать его уже не мог.
Левенштейн между тем побывал дома и вернулся с чемоданом.
— Со стариком еще можно было бы кое-как договориться, но мать, ну как тебе это нравится, родная мать… Заладила одно: «Либо ты добровольно явишься на призывной пункт, либо не показывайся мне на глаза! Мы, евреи, не допустим, чтобы о нас говорили, будто мы недостаточно хорошие немцы». Подумай только, и это мать, родная мать… Тебя еще тоже ждут всякие сюрпризы… Когда я уложил вещи, старик велел позвать меня: «Поезжай в Берлин учиться, — сказал он мне, — я буду ежемесячно высылать тебе деньги», — и тут же дал мне на первый месяц.
— В результате твои дела обернулись совсем неплохо. Поздравляю…
Левенштейн говорил, глядя в окно:
— Чтобы мать, родная мать… Как это так… Колбасная горбушка, колбасная горбушка!.. А может быть, следовало бы в угоду матери?…
Уже на Одеонплаце все было запружено густыми, плотными толпами. На ступеньках Галереи полководцев сплошной стеной стояли люди. Тысячи людей молчаливо вперили взоры в ночь… Внизу, у арки Победы, пылали бесчисленные огни факелов.
Как только мы, с трудом проложив себе дорогу, подошли к оцепленной со всех сторон Дворцовой площади, на которой должен был состояться парад частей мюнхенского гарнизона, с Галереи полководцев грянул баварский военный марш.
Окна во втором этаже королевского дворца осветились. На балконе, с перил которого свешивался огромный баварский герб, широко распахнулись двустворчатые двери.
Подул теплый, легкий ветерок. На смоляных факелах заколебались языки пламени.
Все ближе и ближе подкатывал медный гул духового оркестра, сопровождаемый грохотом литавр и барабанов.