Стихотворения

Державин Гавриил Романович

ПРОГУЛКА В САРСКОМ СЕЛЕ {*}

В прекрасный майский день, В час ясныя погоды, Как всюду длинна тень, Ложась в стеклянны воды, В их зеркале брегов Изображала виды; И как между столпов И зданиев Фемиды, Сооруженных ей Героев росских в славу, При гласе лебедей, В прохладу и забаву, Вечернею порой От всех уединяясь, С Пленирою младой Мы, в лодочке катаясь, Гуляли в озерке: Она в корме сидела, А посредине я. За нами вслед летела Жемчужная струя, Кристалл шумел от весел: О, сколько с нею я В прогулке сей был весел! Любезная моя, — Я тут сказал, — Пленира! Тобой пленен мой дух, Ты дар всего мне мира. Взгляни, взгляни вокруг, И виждь — красы природы Как бы стеклись к нам вдруг: Сребром сверкают воды, Рубином облака, Багряным златом кровы; Как огненна река, Свет ясный, пурпуровый Объял все воды вкруг; Смотри в них рыб плесканье, Плывущих птиц на луг И крыл их трепетанье. Весна во всех местах Нам взор свой осклабляет, В зеленых муравах Ковры нам подстилает; Послушай рога рев, Там эха хохотанье; Тут шепоты ручьев, Здесь розы воздыханье! Се ветер помавал Крылами тихо слуху. Какая пища духу! — В восторге я сказал, — Коль красен взор природы И памятников вид, Они где зрятся в воды, И соловей сидит Где близь и воспевает, Зря розу иль зарю! Он будто изъявляет И богу и царю Свое благодаренье: Царю — за память слуг; Творцу — что влил стремленье К любви всем тварям в дух. И ты, сидя при розе, Так, дней весенних сын, Пой, Карамзин! — И в прозе Глас слышен соловьин. 1791

ПАМЯТНИК ГЕРОЮ {*}

Всегда разборчива, правдива, Нигде и никому не льстива, О! строгого Кунгдзея Муза, Которая его вдыхала Играть на нежном, звонком кине И трогать поученьем сердце! Приди и, зря текущи годы, Обратность вечную природы, Что всходит и заходит солнце, Что лето, осень придут паки, А только к нам не возвратятся Дела, содеянные нами, — Вождя при памятнике дивном Воссядь и в пении унывном Вещай: сей столп повергнет время, Разрушит. — Кто ж был полководец? Куда его прошли победы? Где меч его? где шлем? где образ? Увы! и честь сия героев, Приступов монументы, боев — Не суть ли знаки их свирепства? Развалины, могилы, пепел, Черепья, кости им подобных — Не

суть ли их венец и слава? Ах, нет! средь всех народов, веков, Друзья герои человеков Суть соль земли, во мраке звезды; Чрез них известна добродетель; Они великие зерцалы Богоподобных слабых смертных. Прямой герой страстьми не движим, Он строг к себе и благ ко ближним; К богатствам, титлам, власти, славе Внутри он сердца не привержен; Сокровище его любезно — Спокойный дух и чиста совесть. В терпеньи тверд и мудр в напасти, Не рабствует блестящей части; Считает тем себя довольным, Коль общих благ где был споспешник; Блажен, блажен еще стократно, Что страсти мог свои умерить! Весами ль где, мечом ли правит Ни там, ни тут он не лукавит. Его царь — долг; его бог — правда; Лишь им он жертвует собою; Искусен, осторожен, точен, Рачителен, не быстр ко славе. Делами — исполнитель веры, Великодушия примеры Его все мысли наполняют; И бог его благословляет Победою почти без крови, Которой мир дарует царствам. Такого мужа обелиски Не тем славны, что к небу близки, Не мрамором, не медью тверды; Пускай их разрушает время, Но вовсе истребить не может: Живет в преданьях добродетель. Строй, Муза, памятник герою, Кто мужествен и щедр душою, Кто больше разумом, чем силой, Разбил Юсуфа за Дунаем, Дал малой тратой много пользы. — Благословись, Репнин, потомством! 1791

КО ВТОРОМУ СОСЕДУ {*}

Не кость резная Колмогор, Не мрамор Тифды и Рифея, Не невски зеркала, фарфор, Не шелк Баки, ни глазумея Благоуханные пары Вельможей делают известность; Но некий твердый дух и честность А паче — муз дары. Почто же, мой вторый сосед, Столь зданьем пышным, столь отличным Мне солнца застеняя свет, Двором межуешь безграничным Ты дому моего забор? Ужель полей, прудов и речек, Тьмы скупленных тобой местечек Твой не насытят взор? В тот миг, как с пошвы до конька И около, презренным взглядом, Мое строение слегка С своим обозревая рядом, Ты в гордости своей с высот На низменны мои, мнишь, кровы Навесить темный сад кедровый И шумны токи вод, — Кто весть, что рок готовит нам? Быть может, что сии чертоги, Назначенны тобой царям, Жестоки времена и строги Во стойлы конски обратят. За счастие поруки нету, И чтоб твой Феб светил век свету, Не бейся об заклад. Так, так; но примечай, как день, Увы! ночь темна затмевает; Луну скрывает облак, тень; Она растет иль убывает, — С сумой не ссорься и тюрьмой. Хоть днесь к звездам ты высишь стены, Но знай: ты прах одушевленный, И скроешься землей. Надежней гроба дома нет, Богатым он отверст и бедным; И царь и раб в него придет. К чему ж с столь рвеньем ты безмерным Свой постоялый строишь двор, И, ах! сокровищи Тавриды На барках свозишь в пирамиды Средь полицейских ссор? Любовь граждан и слава нам Лишь воздвигают прочны домы; Они, подобно небесам, Стоят и презирают громы. Зри, хижина Петра доднесь, Как храм, нетленна средь столицы! Свят дом, под кой народ гробницы Матвееву принес! Рабочих в шуме голосов, Машин во скрыпе, во стенаньи, Средь громких песен и пиров Трудись, сосед, и строй ты зданьи; Но мой не отнимай лишь свет. А то оставь молве правдивой Решить: чей дом скорей крапивой Иль плющем зарастет? 1791

СКРОМНОСТЬ {*}

Тихий, милый ветерочек, Коль порхнешь ты на любезну, Как вздыханье ей в ушко шепчи; Если спросит, чье? — молчи. Чистый, быстрый ручеечек, Если встретишь ты любезну, Как слезинка ей в лицо плещи; Если спросит, чья? — молчи. Ясный, ведренный денечек, Как осветишь ты любезну, Взглядов пламенных ей брось лучи; Если спросит, чьи? — молчи. Темный, миртовый лесочек, Как сокроешь ты любезну, Тихо веткой грудь ей щекочи; Если спросит, кто? — молчи. 1791

ВОДОПАД {*}

Алмазна сыплется гора С высот четыремя скалами, Жемчугу бездна и сребра Кипит внизу, бьет вверх буграми; От брызгов синий холм стоит, Далече рев в лесу гремит. Шумит, и средь густого бора Теряется в глуши потом; Луч чрез поток сверкает скоро; Под зыбким сводом древ, как сном Покрыты, волны тихо льются, Рекою млечною влекутся. Седая пена по брегам Лежит буграми в дебрях темных; Стук слышен млатов по ветрам, Визг пил и стон мехов подъемных: О водопад! в твоем жерле Всё утопает в бездне, в мгле! Ветрами ль сосны пораженны? — Ломаются в тебе в куски; Громами ль камни отторженны? — Стираются тобой в пески; Сковать ли воду льды дерзают? — Как пыль стекляна ниспадают. Волк рыщет вкруг тебя и, страх В ничто вменяя, становится; Огонь горит в его глазах, И шерсть на нем щетиной зрится; Рожденный на кровавый бой, Он воет, согласясь с тобой. Лань идет робко, чуть ступает, Вняв вод твоих падущих рев, Рога на спину приклоняет И быстро мчится меж дерев; Ее страшит вкруг шум, бурь свист И хрупкий под ногами лист. Ретивый конь, осанку горду Храня, к тебе порой идет; Крутую гриву, жарку морду Подняв, храпит, ушми прядет, И, подстрекаем быв, бодрится, Отважно в хлябь твою стремится. Под наклоненным кедром вниз, При страшной сей красе Природы, На утлом пне, который свис С утеса гор на яры воды, Я вижу, некий муж седой Склонился на руку главой. Копье и меч, и щит великой, Стена отечества всего, И шлем, обвитый повиликой, Лежат во мху у ног его. В броне блистая златордяной, Как вечер во заре румяной, Сидит — и, взор вперя к водам, В глубокой думе рассуждает: «Не жизнь ли человеков нам Сей водопад изображает? — Он так же блеском струй своих Поит надменных, кротких, злых. Не так ли с неба время льется, Кипит стремление страстей, Честь блещет, слава раздается, Мелькает счастье наших дней, Которых красоту и радость Мрачат печали, скорби, старость? Не зрим ли всякой день гробов, Седин дряхлеющей вселенной? Не слышим ли в бою часов Глас смерти, двери скрып подземной? Не упадает ли в сей зев С престола царь и друг царев? Падут, — и вождь непобедимый, В Сенате Цезарь средь похвал, В тот миг, желал как диадимы, Закрыв лице плащом, упал; Исчезли замыслы, надежды, Сомкнулись алчны к трону вежды. Падут, — и несравненный муж Торжеств несметных с колесницы, Пример великих в свете душ, Презревший прелесть багряницы. Пленивший Велизар царей В темнице пал, лишен очей. Падут. — И не мечты прельщали, Когда меня, в цветущий век, Давно ли города встречали, Как в лаврах я, в оливах тек? Давно ль? — Но, ах! теперь во брани Мои не мещут молний длани! Ослабли силы, буря вдруг Копье из рук моих схватила; Хотя и бодр еще мой дух, Судьба побед меня лишила». Он рек — и тихим позабылся сном, Морфей покрыл его крылом. Сошла октябрьска нощь на землю, На лоно мрачной тишины; Нигде я ничего не внемлю, Кроме ревущия волны, О камни с высоты дробимой И снежною горою зримой. Пустыня, взор насупя свой, Утесы и скалы дремали; Волнистой облака грядой Тихонько мимо пробегали, Из коих, трепетна, бледна, Проглядывала вниз луна. Глядела и едва блистала, Пред старцем преклонив рога, Как бы с почтеньем познавала В нем своего того врага, Которого она страшилась, Кому вселенная дивилась. Он спал — и чудотворный сон Мечты ему являл геройски: Казалося ему, что он Непобедимы водит войски; Что вкруг его перун молчит, Его лишь мановенья зрит. Что огнедышащи за перстом Ограды в след его идут; Что в поле гладком, вкруг отверстом, По слову одному растут Полки его из скрытых станов, Как холмы в море из туманов. Что только по траве росистой Ночные знать его шаги; Что утром пыль, под твердью чистой, Уж поздно зрят его враги; Что остротой своих зениц Блюдет он их, как ястреб птиц. Что, положа чертеж и меры, Как волхв невидимый, в шатре, Тем кажет он в долу химеры, Тем — в тиграх агнцов на горе, И вдруг решительным умом На тысячи бросает гром. Что орлю дерзость, гордость лунну, У черных и янтарных волн, Смирил Колхиду златорунну, И белого царя урон Рая вечерня пред границей Отмстил победами сторицей. Что, как румяной луч зари, Страну его покрыла слава; Чужие вожди и цари, Своя владычица, держава, И все везде его почли, Триумфами превознесли. Что образ, имя и дела Цветут его средь разных глянцев; Что верх сребристого чела В венце из молненных румянцев Блистает в будущих родах, Отсвечиваяся в сердцах. Что зависть, от его сиянья Свой бледный потупляя взор, Среди безмолвного стенанья Ползет и ищет токмо нор, Куда бы от него сокрыться, И что никто с ним не сравнится. Он спит — и в сих мечтах веселых Внимает завыванье псов, Рев ветров, скрып дерев дебелых, Стенанье филинов и сов, И вещих глас вдали животных, И тихий шорох вкруг бесплотных. Он слышит: сокрушилась ель, Станица вранов встрепетала, Кремнистый холм дал страшну щель, Гора с богатствами упала; Грохочет эхо по горам, Как гром гремящий по громам. Он зрит одету в ризы черны Крылату некую жену, Власы имевшу распущенны, Как смертну весть, или войну, С косой в руках, с трубой стоящу, И слышит он — проснись! — гласящу. На шлеме у нее орел Сидел с перуном помраченным, В нем герб отечества он зрел; И, быв мечтой сей возбужденным, Вздохнул и, испустя слез дождь, Вещал: «Знать, умер некий вождь! Блажен, когда, стремясь за славой, Он пользу общую хранил, Был милосерд в войне кровавой И самых жизнь врагов щадил: Благословен средь поздных веков Да будет друг сей человеков! Благословенна похвала Надгробная его да будет, Когда всяк жизнь его, дела По пользам только помнить будет; Когда не блеск его прельщал И славы ложной не искал! О! слава, слава в свете сильных! Ты точно есть сей водопад. Он вод стремлением обильных И шумом льющихся прохлад Великолепен, светл, прекрасен, Чудесен, силен, громок, ясен; Дивиться вкруг себя людей Всегда толпами собирает; Но если он водой своей Удобно всех не напояет, Коль рвет брега и в быстротах Его нет выгод смертным — ах! Не лучше ль менее известным, А более полезным быть; Подобясь ручейкам прелестным, Поля, луга, сады кропить, И тихим вдалеке журчаньем Потомство привлекать с вниманьем? Пусть на обросший дерном холм Приидет путник и воссядет, И, наклонясь своим челом На подписанье гроба, скажет: Не только славный лишь войной, Здесь скрыт великий муж душой. О! будь бессмертен, витязь бранный, Когда ты весь соблюл свой долг!» Вещал сединой муж венчанный И, в небеса воззрев, умолк. Умолк, — и глас его промчался, Глас мудрый всюду раздавался. Но кто там идет по холмам, Глядясь, как месяц, в воды черны? Чья тень спешит по облакам В воздушные жилища горны? На темном взоре и челе Сидит глубока дума в мгле! Какой чудесный дух крылами От севера парит на юг? Ветр медлен течь его стезями, Обозревает царствы вдруг; Шумит, и как звезда блистает, И искры в след свой рассыпает. Чей труп, как на распутьи мгла, Лежит на темном лоне нощи? Простое рубище чресла, Две лепте покрывают очи, Прижаты к хладной груди персты, Уста безмолвствуют отверсты! Чей одр — земля; кров — воздух синь; Чертоги — вкруг пустынны виды? Не ты ли счастья, славы сын, Великолепный князь Тавриды? Не ты ли с высоты честей Незапно пал среди степей? Не ты ль наперсником близ трона У северной Минервы был; Во храме муз друг Аполлона; На поле Марса вождем слыл; Решитель дум в войне и мире, Могущ — хотя и не в порфире? Не ты ль, который взвесить смел Мощь росса, дух Екатерины, И, опершись на них, хотел Вознесть твой гром на те стремнины, На коих древний Рим стоял И всей вселенной колебал? Не ты ль, который орды сильны Соседей хищных истребил, Пространны области пустынны Во грады, в нивы обратил, Покрыл понт Черный кораблями, Потряс среду земли громами? Не ты ль, который знал избрать Достойный подвиг росской силе, Стихии самые попрать В Очакове и в Измаиле, И твердой дерзостью такой Быть дивом храбрости самой? Се ты, отважнейший из смертных! Парящий замыслами ум! Не шел ты средь путей известных, Но проложил их сам — и шум Оставил по себе в потомки; Се ты, о чудный вождь Потемкин! Се ты, которому врата Торжественные созидали; Искусство, разум, красота Недавно лавр и мирт сплетали; Забавы, роскошь вкруг цвели, И счастье с славой следом шли. Се ты, небесного плод дара Кому едва я посвятил, В созвучность громкого Пиндара Мою настроить лиру мнил, Воспел победу Измаила, Воспел, — но смерть тебя скосила! Увы! и хоров сладкий звук Моих в стенанье превратился; Свалилась лира с слабых рук, И я там в слезы погрузился, Где бездна разноцветных звезд Чертог являли райских мест. Увы! — и громы онемели, Ревущие тебя вокруг; Полки твои осиротели, Наполнили рыданьем слух; И всё, что близ тебя блистало, Уныло и печально стало. Потух лавровый твой венок, Гранена булава упала, Меч в полножны войти чуть мог, Екатерина возрыдала! Полсвета потряслось за ней Незапной смертию твоей! Оливы свежи и зелены Принес и бросил Мир из рук; Родства и дружбы вопли, стоны И муз ахейских жалкий звук Вокруг Перикла раздается: Марон по Меценате рвется, Который почестей в лучах, Как некий царь, как бы на троне, На сребро-розовых конях, На златозарном фаэтоне, Во сонме всадников блистал И в смертный черный одр упал! Где слава? Где великолепье? Где ты, о сильный человек? Мафусаила долголетье Лишь было б сон, лишь тень наш век; Вся наша жизнь не что иное, Как лишь мечтание пустое. Иль нет! — тяжелый некий шар, На нежном волоске висящий, В который бурь, громов удар И молнии небес ярящи Отвсюду беспрестанно бьют И, ах! зефиры легки рвут. Единый час, одно мгновенье Удобны царствы поразить, Одно стихиев дуновенье Гигантов в прах преобразить: Их ищут места — и не знают: В пыли героев попирают! Героев? — Нет! — но их дела Из мрака и веков блистают; Нетленна память, похвала И из развалин вылетают; Как холмы, гробы их цветут; Напишется Потемкин труд. Театр его — был край Эвксина; Сердца обязанные — храм; Рука с венцом — Екатерина; Гремяща слава — фимиам; Жизнь — жертвенник торжеств и крови, Гробница ужаса, любови. Когда багровая луна Сквозь мглу блистает темной нощи, Дуная мрачная волна Сверкает кровью и сквозь рощи Вкруг Измаила ветр шумит, И слышен стон, — что турок мнит? Дрожит, — и во очах сокрытых Еще ему штыки блестят, Где сорок тысяч вдруг убитых Вкруг гроба Вейсмана лежат. Мечтаются ему их тени И росс в крови их по колени! Дрожит, — и обращает взгляд Он робко на окрестны виды; Столпы на небесах горят По суше, по морям Тавриды! И мнит, в Очакове что вновь Течет его и мерзнет кровь. Но в ясный день, средь светлой влаги, Как ходят рыбы в небесах И вьются полосаты флаги, Наш флот на вздутых парусах Вдали белеет на лиманах, Какое чувство в россиянах? Восторг, восторг — они, а страх И ужас турки ощущают; Им мох и терны во очах, Нам лавр и розы расцветают На мавзолеях у вождей, Властителей земель, морей. Под древом, при заре вечерней Задумчиво любовь сидит, От цитры ветерок весенней Ее повсюду голос мчит; Перлова грудь ее вздыхает, Геройский образ оживляет. Поутру солнечным лучом Как монумент златый зажжется, Лежат объяты серны сном И пар вокруг холмов виется, Пришедши, старец надпись зрит: «Здесь труп Потемкина сокрыт!» Алцибиадов прах! — И смеет Червь ползать вкруг его главы? Взять шлем Ахиллов не робеет, Нашедши в поле, Фирс? — увы! И плоть и труд коль истлевает, Что ж нашу славу составляет? Лишь истина дает венцы Заслугам, кои не увянут; Лишь истину поют певцы, Которых вечно не престанут Греметь перуны сладких лир; Лишь праведника свят кумир. Услышьте ж, водопады мира! О славой шумные главы! Ваш светел меч, цветна порфира, Коль правду возлюбили вы, Когда имели только мету, Чтоб счастие доставить свету. Шуми, шуми, о водопад! Касаяся странам воздушным, Увеселяй и слух и взгляд Твоим стремленьем, светлым, звучным, И в поздной памяти людей Живи лишь красотой твоей! Живи — и тучи пробегали Чтоб редко по водам твоим, В умах тебя не затмевали Разженный гром и черный дым; Чтоб был вблизи, вдали любезен Ты всем; сколь дивен, столь полезен. И ты, о водопадов мать! Река на севере гремяща, О Суна! коль с высот блистать Ты можешь — и, от зарь горяща, Кипишь и сеешься дождем Сафирным, пурпурным огнем, — То тихое твое теченье, Где ты сама себе равна, Мила, быстра и не в стремленье, И в глубине твоей ясна, Важна без пены, без порыву, Полна, велика без разливу, И без примеса чуждых вод Поя златые в нивах бреги. Великолепный свой ты ход Вливаешь в светлый сонм Онеги; Какое зрелище очам! Ты тут подобна небесам. 1791 — 1794

НА УМЕРЕННОСТЬ {*}

Благополучнее мы будем, Коль не дерзнем в стремленье волн, Ни в вихрь, робея, не принудим Близ берега держать наш чёлн. Завиден тот лишь состояньем, Кто среднею стезей идет, Ни благ не восхищен мечтаньем, Ни тьмой не ужасаем бед; Умерен в хижине, чертоге, Равен в покое и тревоге. Собрать не алчет миллионов, Не скалится на жирный стол; Не требует ничьих поклонов И не лощит ничей сам пол; Не вьется в душу к царску другу, Не ловит таинств и не льстит; Готов на труд и на услугу, И добродетель токмо чтит. Хотя и царь его ласкает, Он носа вверх не поднимает. Он видит, что и дубы мшисты Кряхтят, падут с вершины гор, Перун дробит бугры кремнисты И пожигает влажный бор. Он видит: с белыми горами Вверх скачут с шумом корабли; Ревут и черными волнами Внутрь погребаются земли; Он видит — и судьбе послушен, В пременах света равнодушен. Он видит — и, душой мужаясь, В несчастии надежды полн; Под счастьем же, не утомляясь, В беспечный не вдается сон; Себя и ближнего покоя, Чтит бога, веру и царей; Царств метафизикой не строя, Смеется, зря на пузырей, Летящих флотом к небу с грузом, И вольным быть не мнит французом. Он ведает: доколе страсти Волнуются в людских сердцах, Нет вольности, нет равной части Царю в венце, рабу в цепях; Несет свое всяк в свете бремя, Других всяк жертва и тиран, Течет в свое природа стремя; А сей закон коль ввек ей дан, Коль ввек мы под страстьми стенаем, Каких же дней златых желаем? Всяк долгу раб. Я не мечтаю На воздухе о городах; Всем счастливых путей желаю К фортуне по льду на коньках. Пускай Язон с Колхиды древней Златое сбрил себе руно, Крез завладел чужой деревней, Марс откуп взял, — мне всё равно, Я не завидлив на богатство И царских сумм на святотатство. Когда судьба качает в люльке, Благословляю часть мою; Нет дел — играю на бирюльке, Средь муз с Горацием пою; Но если б царь где добрый, редкой Велел мне грамотки писать, Я б душу не вертел рулеткой, А стал бы пнем я стал читать Равно о людях, о болванах, О добродетелях в карманах. А ежели б когда и скушно Меня изволил он принять, Любя его, я равнодушно И горесть стал бы ощущать, И шел к нему опять со вздором Суда и милости просить. Равно когда б и светлым взором Со мной он вздумал пошутить И у меня просить прощенья, — Не заплясал бы с восхищенья. Но с рассужденьем удивлялся Великодушию его, Не вдруг на похвалы пускался; А в жаре сердца моего Воспел его бы без притворства, И в сказочке сказал подчас: «Ты громок браньми — для потомства, Ты мил щедротами — для нас, Но славы и любви содетель Тебе твоя лишь добродетель». Смотри и всяк, хотя б чрез шашни Фортуны стал кто впереди, Не сплошь спускай златых змей с башни И, глядя в небо, не пади; Держися лучше середины И ближнему добро твори; На завтра крепостей с судьбины Бессильны сами взять цари. Есть время — сей, — оно превратно; Прошедше не придет обратно. Хоть чья душа честна, любезна, Хоть бескорыстен кто, умен; Но коль умеренность полезна И тем, кто славою пленен! Умей быть без обиды скромен, Осанист, тверд, но не гордец; Решим без скорости, спокоен, Без хитрости ловец сердец; Вздув в ясном паруса лазуре, Умей их не сронить и в буре. 1792

К Н.А.ЛЬВОВУ {*}

Стократ благословен тот смертный, Кого не тяготит печаль, Ни зависть потаенным вздохом Ни гордость громогласным смехом Не жмут, не гонят со двора. Сокрыта жизнь твоя в деревне Течет теперь, о милый Львов! Как светлый меж цветов источник В лесу дремучем. Пусть другие, Взмостясь, из терема глядят, Как на златые колесницы Зевает чернь, как ратный строй В глаза ей мещет блеск от ружей, И как она, волнам подобно От бурь, от всадников бежит; Как витязи в веках позднейших В меди иль в мраморе себя Со удивленьем созерцают И плещут уж заране в длани, Что их народ боготворит. Но ты умен — ты постигаешь, Что тот любимец лишь небес, Который под шумком потока Иль сладко спит, иль воспевает О боге, дружбе и любви. Восток и запад расстилают Ему свой пурпур по путям; Ему благоухают травы, Древесны помавают ветви И свищет громко соловей. За ним раскаянье не ходит Ни между нив, ни по садам, Ни по холмам, покрытых стадом, Ни меж озер и кущ приятных, — Но всюду радость и восторг. Труды крепят его здоровье; Как воздух, кровь его легка; Поутру, как зефир, летает Веселы обозреть работы, А завтракать спешит в свой дом. Тут нежна, милая супруга — Как лен пушист ее власы — Снегоподобною рукою Взяв шито, брано полотенце, Стирает пот с его чела. Целуя раскрасневши щеки, На пяльцы посмотреть велит, Где по соломе разной шерстью Луга, цветы, пруды и рощи Градской своей подруге шьет. «О! если бы, —она вещает, — Могло искуссвто, как природа, Вливать в сердца свою приятность, — Сии картины наши сельски К нам наших созвали б друзей! Моя подруга черноброва, Любезна, мила горожанка, На нивах златом здесь пленившись, Престала б наряжать в шумиху Свой в граде храмовидный дом». «Ах, милая! — он отвечает С улыбкой и со вздохом ей, — Ужель тебе то неизвестно, Что ослепленным жизнью дворской Природа самая мертва!» 1792

НА ПТИЧКУ {*}

Поймали птичку голосисту И ну сжимать ее рукой. Пищит бедняжка вместо свисту, А ей твердят: Пой, птичка, пой! 1792 или 1793

НА СМЕРТЬ СОБАЧКИ МИЛУШКИ, {*}

которая при получении известия о смерти Людовика XVI упала с колен хозяйки и убилась до смерти

Увы! Сей день с колен Милушка И с трона Людвиг пал. — Смотри, О смертный! Не все ль судьб игрушка — Собачки и цари? Начало 1793

АМУР И ПСИШЕЯ {*}

Амуру вздумалось Псишею, Резвяся, поимать, Опутаться цветами с нею И узел завязать. Прекрасна пленница краснеет И рвется от него, А он как будто бы робеет От случая сего. Она зовет своих подружек, Чтоб узел развязать, И он — своих крылатых служек, Чтоб помочь им подать. Приятность, младость к ним стремятся И им служить хотят; Но узники не суетятся, Как вкопаны стоят. Ни крылышком Амур не тронет, Ни луком, ни стрелой; Псишея не бежит, не стонет, — Свились, как лист с травой. Так будь чета век нераздельна, Согласием дыша: Та цепь тверда, где сопряженна С любовию душа. Май 1793

ХРАПОВИЦКОМУ {*}

Товарищ давний, вновь сосед, Приятный, острый Храповицкой! Ты умный мне даешь совет, Чтобы владычице киргизской Я песни пел И лирой ей хвалы гремел. Так, так, — за средственны стишки Монисты, гривны, ожерелья, Бесценны перстни, камешки Я брал с нее бы за безделья, И был — гудком — Давно мурза с большим усом. Но ежели наложен долг Мне от судеб и вышня трона, Чтоб не лучистый милый бог С высот лазурна Геликона Меня внушал, Но я экстракты б сочинял; Был чтец и пономарь Фемиды, И ей служил пред алтарем; Как омофором от обиды Одних покрыв, других мечом Своим страшит, И счастье всем она дарит, — То как Якобия оставить, Которого весь мир теснит? Как Логинова дать оправить, Который золотом гремит? Богов певец Не будет никогда подлец. Ты сам со временем осудишь Меня за мглистый фимиам; За правду ж чтить меня ты будешь, Она любезна всем векам; В ее венце Светлее царское лице. Лето 1793