Стихотворения

Державин Гавриил Романович

ГОРЕЛКИ {*}

На поприще сей жизни склизком Все люди бегатели суть: В теченьи дальном или близком Они к мете своей бегут. И сильный тамо упадает, Свой кончить бег где не желал: Лежит; но спорника, — мечтает, — Коль не споткнулся бы, — догнал. Надеждой, самолюбья дщерью, Весь возбуждается сей свет; Всяк рвенье прилагает, к рвенью, Чтоб у передних взять перед. Хоть детской сей игре, забаве И насмехается мудрец, Но гордый дух летит ко славе, И свят ему ее венец. Сие ристалище отличий, Соревнование честей, Источник и творец величий И обожение людей; Оно изящного содетель, Великолепен им сей свет: Превозможенье, добродетель Лишь им крепится и растет. О! вы, рожденные судьбою Вождями росским вождям быть, Примеры подавать собою И плески мира заслужить! Дерзайте! рвение полезно, Где предстоит вам славы вид; Но больше праведно, любезно, Кто милосердьем знаменит. Екатерине подражая, Ее стяжайте вы венец; Она, добротами пленяя, Царица подданных сердец. Лето 1793

МЕРКУРИЮ {*}

Почто меня от Аполлона, Меркурий! ты ведешь с собой; Средь пышного торговли трона Мне кажешь ворох золотой? Сбирать, завидовать — из млада Я не привык, и не хочу. Богатство ль старику награда? Давно с презреньем я топчу Его всю прелесть равнодушно. Коль я здоров, хлеб-соль имею, И дар мне дан судьи, певца, И челобитчиков я смею Встречать с переднего крыльца, И к небогатому богатый За нуждою ко мне идет, За храм — мои просты палаты, За золото — солому чтет, — На что же мне твоя излишность? Но, ах! когда я стал послушен Тебе, мой вождь и бот златой, То будь и ты великодушен, И мой не отними покой; Но хлопотать когда устану, Весь день быв жертвой и игрой Среброчешуйну

океану, Позволь, как грянет гром, домой Пришедшему обнять мне Музу. Да, вместо виста и бостону, Я с ней на лире порезвлюсь, Монаршу, божеску закону, Суду и правде поучусь; Не дам волкам овечки скушать. А ты, коль хочешь одолжить, Приди моей сей песни слушать, Посеребрить, позолотить Мою трубу Екатерине. Январь 1794

МОЙ ИСТУКАН {*}

Готов кумир, желанный мною, Рашет его изобразил! Он хитрою своей рукою Меня и в камне оживил. Готов кумир! — и будет чтиться Искусство Праксителя в нем, — Но мне какою честью льститься В бессмертном истукане сем? Без славных дел, гремящих в мире, Ничто и царь в своем кумире. Ничто! и не живет тот смертный, О ком ни малой нет молвы, Ни злом, ни благом не приметный, Во гробе погребен живый. Но ты, о зверских душ забава! Убийство! — я не льщусь тобой, Батыев и Маратов слава Во ужас дух приводит мой; Не лучше ли мне быть забвенну, Чем узами сковать вселенну? Злодейства малого мне мало, Большого делать не хочу; Мне скиптра небо не вручало, И я на небо не ропчу. Готов я управляться властью; А если ею и стеснюсь Чрез зло, моей я низкой частью С престолом света не сменюсь. Та мысль всех казней мне страшнея: Представить в вечности злодея! Злодей, который самолюбью И тайной гордости своей Всем жертвует; его орудью Преграды нет, алчбе — цепей; Внутрь совестью своей размучен, Вне — с радостью губит других; Пусть дерзостью, удачей звучен, Но не велик в глазах моих. Хотя бы богом был он злобным, Быть не хочу ему подобным. Легко злом мир греметь заставить, До Герострата только шаг; Но трудно доблестью прославить И воцарить себя в сердцах: Век должно добрым быть нам тщиться, И плод нам время даст одно; На зло лишь только бы решиться, И вмиг соделано оно. Редка на свете добродетель, И редок благ прямых содетель. Он редок! Но какая разность Меж славой доброй и худой? Чтоб имя приобресть нам, знатность, И той греметь или другой, Не всё ль равно? — Когда лишь будет Потомство наши звать дела, И злых и добрых не забудет. Ах, нет! Природа в нас влила С душой и отвращенье к злобе, Любовь к добру и сущим в гробе. Мне добрая приятна слава, Хочу я человеком быть, Которого страстей отрава Бессильна сердце развратить; Кого ни мзда не ослепляет, Ни сан, ни месть, ни блеск порфир; Кого лишь правда научает, Любя себя, любить весь мир Любовью мудрой, просвещенной, По добродетели священной. По ней, котора составляет Вождей любезных и царей; По ней, котора извлекает Сладчайши слезы из очей. Эпаминонд ли защититель, Или благотворитель Тит, Сократ ли, истины учитель, Или правдивый Аристид, — Мне все их имена почтенны И истуканы их священны. Священ мне паче зрак героев, Моих любезных сограждан, Пред троном, на суде, средь боев Душой великих россиян. Священ! — Но если здесь я чести Современных не возвещу, Бояся подозренья в лести, То вас ли, вас ли умолчу, О праотцы! делами славны, Которых вижу истуканы? А если древности покровом Кто предо мной из вас и скрыт, В венце оливном и лавровом Великий Петр как жив стоит; Монархи мудры, милосерды, За ним отец его и дед; Отечества подпоры тверды Пожарской, Минин, Филарет; И ты, друг правды, Долгоруков! Достойны вечной славы звуков. Достойны вы! — Но мне ли права Желать — быть с вами на ряду? Что обо мне расскажет слава, Коль я безвестну жизнь веду? Не спас от гибели я царства, Царей на трон не возводил, Не стер терпением коварства, Богатств моих не приносил На жертву в подкрепленье трона И защитить не мог закона. Увы! Почто ж сему болвану На свете место занимать, Дурную, лысу обезьяну На смех ли детям представлять, Чтоб видели меня потомки Под, паутиною, в пыли, Рабы ступали на обломки Мои, лежащи на земли? Нет! лучше быть от всех забвенным, Чем брошенным и ввек презренным. Разбей же, мой вторый создатель, Разбей мой истукан, Рашет! Румянцева лица ваятель Себе мной чести не найдет; Разбей! — Или постой немного: Поищем, нет ли дел каких, По коим бы, хотя нестрого Судя о качествах моих, Ты мог ответствовать вселенной За труд, над мною понесенный. Поищем! — Нет. Мои безделки Безумно столько уважать, Дела обыкновенны мелки, Чтоб нас заставить обожать; Хотя б я с пленных снял железы, Закон и правду сохранил, Отер сиротски, вдовьи слезы, Невинных оправдатель был; Орган монарших благ и мира Не стоил бы и тут кумира. Не стоил бы: все знаки чести, Дозволенны самим себе, Плоды тщеславия и лести, Монарх! постыдны и тебе. Желает хвал, благодаренья Лишь низкая себе душа, Живущая из награжденья, — По смерти слава хороша: Заслуги в гробе созревают, Герои в вечности сияют. Но если дел и не имею, За что б кумир мне посвятить, В достоинство вменить я смею, Что знал достоинствы я чтить; Что мог изобразить Фелицу, Небесну благость во плоти, Что пел я россов ту царицу, Какой другой нам не найти Ни днесь, ни впредь в пространстве мира, — Хвались моя, хвались тем, лира! Хвались! — и образ мой скудельный В храм славы возноси с собой; Ты можешь быть столь дерзновенной, Коль тихой некогда слезой Ты, взор кропя Екатерины, Могла приятною ей быть; Взносись, и достигай вершины, Чтобы на ней меня вместить, Завистников моих к досаде, В ее прекрасной колоннаде. На твердом мраморном помосте, На мшистых сводах меж столпов, В меди, в величественном росте, Под сенью райских вкруг дерев, Поставь со славными мужами! Я стану с важностью стоять; Как от зарей, всяк день лучами От светлых царских лиц блистать, Не движим вихрями, ни громом, Под их божественным покровом. Прострется облак благовонный, Коврами вкруг меня цветы... Постой, пиит, восторга полный! Высоко залетел уж ты, — В пыли валялись и Омиры. Потомство — грозный судия: Оно рассматривает лиры, Услышит глас и твоея, И пальмы взвесит и перуны, Кому твои гремели струны. Увы! легко случиться может, Поставят и тебя льстецом; Кого днесь тайно злоба гложет, Тот будет завтра въявь врагом; Трясут и троны люди злые: То может быть, и твой кумир Через решетки золотые Слетит и рассмешит весь мир, Стуча с крыльца ступень с ступени, И скатится в древесны тени. Почто ж позора ждать такого? Разбей, Рашет, мои черты! Разбей! — Нет, нет; еще полслова Позволь сказать себе мне ты. Пусть тот, кто с большим дарованьем Мог добродетель прославлять, С усерднейшим, чем я, стараньем Желать добра и исполнять, Пусть тот немедля и решится: И мой кумир им сокрушится. Я рад отечества блаженству: Дай больше небо таковых, Российской силы к совершенству, Сынов ей верных и прямых! Определения судьбины Тогда исполнятся во всем; Доступим мира мы средины, С Гангеса злато соберем; Гордыню усмирим Китая, Как кедр, наш корень утверждая. Тогда, каменосечец хитрый! Кумиры твоего резца Живой струей испустят искры И в внучатах возжгут сердца. Смотря на образ Марафона, Зальется Фемистокл слезой, Отдаст Арману Петр полтрона, Чтоб править научил другой; В их урнах фениксы взродятся И в след их славы воскрылятся. А ты, любезная супруга! Меж тем возьми сей истукан; Спрячь для себя, родни и друга Его в серпяный твой диван; И с бюстом там своим, мне милым, Пред зеркалом их в ряд поставь, Во знак, что с сердцем справедливым Не скрыт наш всем и виден нрав. Что слава? — Счастье нам прямое Жить с нашей совестью в покое. Первая половина 1794

НА СМЕРТЬ КАТЕРИНЫ ЯКОВЛЕВНЫ, {*}

1794 году июля 15 дня приключившуюся

Уж не ласточка сладкогласная Домовитая со застрехи — Ах! моя милая, прекрасная Прочь отлетела, — с ней утехи. Не сияние луны бледное Светит из облака в страшной тьме — Ах! лежит ее тело мертвое, Как ангел светлый во крепком сне. Роют псы землю, вкруг завывают, Воет и ветер, воет и дом; Мою милую не пробуждают; Сердце мое сокрушает гром! О ты, ласточка сизокрылая! Ты возвратишься в дом мой весной; Но ты, моя супруга милая, Не увидишься век уж со мной. Уж нет моего друга верного, Уж нет моей доброй жены, Уж нет товарища бесценного, Ах, все они с ней погребены. Всё опустело! Как жизнь мне снести? Зельная меня съела тоска. Сердца, души половина, прости, Скрыла тебя гробова доска. Июль 1794

ЛАСТОЧКА {*}

О домовитая ласточка! О милосизая птичка! Грудь краснобела, касаточка, Летняя гостья, певичка! Ты часто по кровлям щебечешь, Над гнездышком сидя, поешь, Крылышками движешь, трепещешь, Колокольчиком в горлышке бьешь. Ты часто по воздуху вьешься, В нем смелые круги даешь; Иль стелешься долу, несешься, Иль в небе простряся плывешь. Ты часто во зеркале водном Под рдяной играешь зарей, На зыбком лазуре бездонном Тенью мелькаешь твоей. Ты часто, как молния, реешь Мгновенно туды и сюды; Сама за собой не успеешь Невидимы видеть следы, Но видишь там всю ты вселенну, Как будто с высот на ковре: Там башню, как жар позлащенну, В чешуйчатом флот там сребре; Там рощи в одежде зеленой, Там нивы в венце золотом, Там холм, синий лес отдаленный, Там мошки толкутся столпом; Там гнутся с утеса в понт воды, Там ластятся струи к брегам. Всю прелесть ты видишь природы, Зришь лета роскошного храм, Но видишь и бури ты черны И осени скучной приход; И прячешься в бездны подземны, Хладея зимою, как лед. Во мраке лежишь бездыханна, — Но только лишь придет весна И роза вздохнет лишь румяна, Встаешь ты от смертного сна; Встанешь, откроешь зеницы И новый луч жизни ты пьешь; Сизы расправя косицы, Ты новое солнце поешь. Душа моя! гостья ты мира: Не ты ли перната сия ? — Воспой же бессмертие, лира! Восстану, восстану и я, — Восстану, — и в бездне эфира Увижу ль тебя я, Пленира? 1792, середина 1794

САФЕ {*}

Когда брала ты арфу в руки Воспеть твоей подруги страсть, Протяжные и тихи звуки Над сердцем нежным сильну власть Любви твоей изображали; Но ревность лишь затмила ум, Громчайши гласы побежали И приближался бурный шум. Тогда бело-румяны персты По звучным вспрыгали струнам, Взор черно-огненный, отверстый — И молния вослед громам Блистала, жгла и поражала Всю внутренность души моей; Смерть бледный хлад распространяла, Я умирал игрой твоей. О! если бы я был Фаоном, И пламень твой мою б жег кровь, Твоим бы страстным, пылким тоном Я описал свою любовь. Тогда с моей всесильной лиры Зефир и гром бы мог лететь; Как ты свою, так я Плениры Изобразил бы жизнь и смерть. Середина 1794

ПРИЗЫВАНИЕ И ЯВЛЕНИЕ ПЛЕНИРЫ {*}

Приди ко мне, Пленира, В блистании луны, В дыхании зефира, Во мраке тишины! Приди в подобьи тени, В мечте иль легком сне, И, седши на колени, Прижмися к сердцу мне; Движения исчисли, Вздыхания измерь, И все мои ты мысли Проникни и поверь, — Хоть острый серп судьбины Моих не косит дней, Но нет уж половины Во мне души моей. Я вижу, ты в тумане Течешь ко мне рекой! Пленира на диване Простерлась надо мной, И легким осязаньем Уст сладостных твоих, Как ветерок дыханьем, В объятиях своих Меня ты утешаешь И шепчешь нежно в слух: «Почто так сокрушаешь Себя, мой милый друг? Нельзя смягчить судьбину, Ты сколько слез ни лей; Миленой половину Займи души твоей». Середина 1794

К ЛИРЕ {*}

Звонкоприятная лира! В древни златые дни мира Сладкою силой твоей Ты и богов и царей, Ты и народы пленяла. Глас тихоструйный твой, звоны, Сердце прельщающи тоны С дебрей, вертепов, степей Птиц созывали, зверей, Холмы и дубы склоняли. Ныне железные ль веки? Тверже ль кремней человеки? Сами не знаясь с тобой, Свет не пленяют игрой, Чужды красот доброгласья. Доблестью чужды пленяться, К злату, к сребру лишь стремятся, Помнят себя лишь одних; Слезы не трогают их, Вопли сердец не доходят. Души все льда холоднея. В ком же я вижу Орфея? Кто Аристон сей младой? Нежен лицом и душой, Нравов благих преисполнен? Кто сей любитель согласья? Скрытый зиждитель ли счастья? Скромный смиритель ли злых? Дней гражданин золотых, Истый любимец Астреи! Ноябрь 1794

ВЕЛЬМОЖА {*}

Не украшение одежд Моя днесь муза прославляет, Которое в очах невежд Шутов в вельможи наряжает; Не пышности я песнь пою; Не истуканы за кристаллом, В кивотах блещущи металлом, Услышат похвалу мою. Хочу достоинствы я чтить, Которые собою сами Умели титлы заслужить Похвальными себе делами; Кого ни знатный род, ни сан, Ни счастие не украшали; Но кои доблестью снискали Себе почтенье от граждан. Кумир, поставленный в позор, Несмысленную чернь прельщает; Но коль художников в нем взор Прямых красот не ощущает, — Се образ ложныя молвы, Се глыба грязи позлащенной! И вы, без благости душевной, Не все ль, вельможи, таковы? Не перлы перские на вас И не бразильски звезды ясны; Для возлюбивших правду глаз Лишь добродетели прекрасны, Они суть смертных похвала. Калигула! твой конь в Сенате Не мог сиять, сияя в злате! Сияют добрые дела. Осел останется ослом, Хотя осыпь его звездами; Где должно действовать умом, Он только хлопает ушами. О! тщетно счастия рука, Против естественного чина, Безумца рядит в господина, Или в шумиху дурака. Каких ни вымышляй пружин. Чтоб мужу бую умудриться, Не можно век носить личин, И истина должна открыться. Когда не сверг в боях, в судах, В советах царских сопостатов, — Всяк думает, что я Чупятов В мароккских лентах и звездах. Оставя скипетр, трон, чертог, Быв странником, в пыли и в поте, Великий Петр, как некий бог, Блистал величеством в работе: Почтен и в рубище герой! Екатерина в низкой доле И не на царском бы престоле Была великою женой. И впрямь, коль самолюбья лесть Не обуяла б ум надменный, — Что наше благородство, честь, Как не изящности душевны? Я князь — коль мой сияет дух; Владелец — коль страстьми владею; Болярин — коль за всех болею, Царю, закону, церкви друг. Вельможу должны составлять Ум здравый, сердце просвещенно; Собой пример он должен дать, Что звание его священно, Что он орудье власти есть, Подпора царственного зданья; Вся мысль его, слова, деянья Должны быть — польза, слава, честь. А ты, вторый Сарданапал! К чему стремишь всех мыслей беги? На то ль, чтоб век твой протекал Средь игр, средь праздности и неги? Чтоб пурпур, злато всюду взор В твоих чертогах восхищали,, Картины в зеркалах дышали, Мусия, мрамор и фарфор? На то ль тебе пространный свет, Простерши раболепны длани, На прихотливый твой обед Вкуснейших яств приносит дани, Токай — густое льет вино, Левант — с звездами кофе жирный, — Чтоб не хотел за труд всемирный Мгновенье бросить ты одно? Там воды в просеках текут И, с шумом вверх стремясь, сверкают; Там розы средь зимы цветут И в рощах нимфы воспевают На то ль, чтобы на всё взирал Ты оком мрачным, равнодушным, Средь радостей казался скучным И в пресыщении зевал? Орел, по высоте паря, Уж солнце зрит в лучах полдневных — Но твой чертог едва заря Румянит сквозь завес червленных; Едва по зыблющим грудям С тобой лежащия Цирцеи Блистают розы и лилеи, Ты с ней покойно спишь — а там? — А там израненный герой, Как лунь во бранях поседевший, Начальник прежде бывший твой, В переднюю к тебе пришедший Принять по службе твой приказ, — Меж челядью твоей златою, Поникнув лавровой главою, Сидит и ждет тебя уж час! А там! — вдова стоит в сенях И горьки слезы проливает, С грудным младенцем на руках, Покрова твоего желает. За выгоды твои, за честь Она лишилася супруга; В тебе его знав прежде друга, Пришла мольбу свою принесть. А там — на лестничный восход Прибрел на костылях согбенный Бесстрашный, старый воин тот, Тремя медальми украшенный, Которого в бою рука Избавила тебя от смерти, — Он хочет руку ту простерти Для хлеба от тебя куска. А там, где жирный пес лежит, Гордится вратник галунами, Заимодавцев полк стоит, К тебе пришедших за долгами. Проснися, сибарит! — Ты спишь, Иль только в сладкой неге дремлешь, Несчастных голосу не внемлешь И в развращенном сердце мнишь: «Мне миг покоя моего Приятней, чем в исторьи веки; Жить для себя лишь одного, Лишь радостей уметь пить реки, Лишь ветром плыть, гнесть чернь ярмом; Стыд, совесть — слабых душ тревога! Нет добродетели! нет бога!» — Злодей, увы! — И грянул гром! Блажен народ, который полн Благочестивой веры к богу, Хранит царев всегда закон, Чтит нравы, добродетель строгу Наследным перлом жен, детей; В единодушии — блаженство; Во правосудии — равенство; Свободу — во узде страстей! Блажен народ! — где царь главой, Вельможи — здравы члены тела, Прилежно долг все правят свой, Чужого не касаясь дела; Глава не ждет от ног ума И сил у рук не отнимает, Ей взор и ухо предлагает, Повелевает же сама. Сим твердым узлом естества Коль царство лишь живет счастливым, Вельможи! — славы, торжества Иных вам нет, как быть правдивым; Как блюсть народ, царя любить, О благе общем их стараться, Змеей пред троном не сгибаться, Стоять — и правду говорить. О росший бодрственный народ, Отечески хранящий нравы! Когда расслаб весь смертных род, Какой ты не причастен славы? Каких в тебе вельможей нет? — Тот храбрым был средь бранных звуков; Здесь дал бесстрашный Долгоруков Монарху грозному ответ. И в наши вижу времена Того я славного Камила, Которого труды, война И старость дух не утомила. От грома звучных он побед Сошел в шалаш свой равнодушию, И от сохи опять послушно Он в поле Марсовом живет. Тебе, герой! желаний муж! Не роскошью вельможа славный; Кумир сердец, пленитель душ, Вождь, лавром, маслиной венчанный! Я праведну здесь песнь воспел. Ты ею славься, утешайся, Борись вновь с бурями, мужайся, Как юный возносись орел. Пари, — и с высоты твоей По мракам смутного эфира Громовой пролети струей, И, опочив на лоне мира, Возвесели еще царя. Простри твой поздный блеск в народе, Как отдает свой долг природе Румяна вечера заря. Ноябрь 1794

МЕЧТА {*}

Вошед в шалаш мой торопливо, Я вижу: мальчик в нем сидит, И в уголку кремнем в огниво, Мне чудилось, звучит, Рекою искры упадали Из рук его, во тьме горя, И розы по лицу блистали, Как утрення заря. Одна тут искра отделилась И на мою упала грудь, Мне в сердце, в душу заронилась: Не смела я дохнуть. Стояла бездыханна, млела И с места не могла ступить; Уйти хотела, не умела, — Не то ль зовут любить? Люблю! —кого? — сама не знаю. Исчез меня прельстивший сон; Но я с тех пор, с тех пор страдаю, Как бросил искру он. Тоскует сердце! Дай мне руку, Почувствуй пламень сей мечты. Виновна ль я? Прерви мне муку: Любезен, мил мне ты. Конец 1794