Стиль модерн
Шрифт:
— Замечательно, — промолвил Вентру, — с завтрашнего дня чиновники в министерстве получат указания. Что до меня… вы мне заплатите золотом.
Стив чуть не опрокинул рюмку с «Бордо».
— Вы хотите сказать… золотыми монетами?
— Нет. Слитками. И побыстрее.
— Почему?
Вентру усмехнулся:
— Я люблю золото. Легко перевозить, конвертировать.
— Вы собираетесь путешествовать?
— Никогда не знаешь заранее. Надо быть готовым ко всему.
— Однако вы не патриот, — отважился Стив. — Это большой недостаток в нынешние времена.
Вентру сдержанно рассмеялся:
— Вы, конечно, читаете газеты, господин О’Нил. Следите за новостями. Русская революция и забастовки у нас. Волнения в армии. Я не должен был вам этого говорить, но ходят слухи о грядущих восстаниях. Все увольнения временно запрещены.
— Вы забыли о нашей интервенции. Миллион американских солдат будет во Франции уже к июлю.
— Пока они прибудут… Война может длиться еще два или три года. Что бы там ни было, тот мир, который из этого выйдет, будет другим. Вы очень молоды, господин О’Нил. Вы очень молоды.
Застигнутый врасплох, Стив не знал, что ответить.
— Мир уже меняется, — продолжал Вентру. — Посмотрите на наших герцогов и графов. Они жили за счет своих имений, своей аренды. Вы ни одного из них не увидите теперь в шикарных местах. Они все попрятались. Государство наложило мораторий на их имения. Им не достанется больше ни су. Некоторые уже не оправятся после этого. Все перевернулось. Развращенные министры выступают теперь в роли образцов добродетели, полусодержанки, никогда не относившиеся к сливкам общества, руководят благотворительными праздниками и торжествами для калек. Отныне не будет уже четкой границы между людьми респектабельными и теми, кто таковыми не являются.
Две женщины прошли мимо стола, коснувшись плеча Стива своими манто из каракульчи.
— Меха в мае! — усмехнулся Вентру. — Бог знает откуда они появились. Изменилось все, даже женщины уже не те.
— Но кокотки, они всегда были!
— Кокотки! Но то время кончилось, ушло навсегда, еще до войны! Теперь только потаскухи и шлюхи, которые расчетливо торгуют собой. С любовью покончено. С самой комедией любви покончено. Как и с Булонским лесом. Еще недавно это было изысканное место: шик, чопорность, вся эта пыль в глаза. Покончено и с этим. Там можно встретить только иностранцев, прогуливающихся пешком. Все хорошенькие женщины здесь, жужжат вокруг богатеев. Я от них шарахаюсь, как от чумы.
Вдохновленный этой темой, Вентру стал настоящим французом — и уже не мог остановиться:
— …Сейчас редко можно увидеть настоящего мужчину: они или погибли, или искалечены. Женщины могут выбирать только между девственниками и стариками. Они подстерегают свою фортуну в метро или устраивают у себя дома преподавателя танго — первого попавшегося. В конце концов все приходят к одному и тому же.
Стив бросил салфетку на стол:
— Я не одобряю вашей манеры говорить о женщинах, месье Вентру. Вы слишком их ненавидите или же чрезмерно их любите. Я уверен, что всегда будут существовать влюбленные женщины. Французы так раньше не разговаривали…
— Раньше! Вы слишком молоды, господин О’Нил, вы еще не все поняли. Женщина — предательница. Шпионка, владеющая секретом. Полюбуйтесь на Мата Хари. Раньше, как вы говорите, она была кокоткой, красивой, весь мир у ее ног — как женщины, так и мужчины. Как только началась война, она не нашла ничего лучшего, чем шпионить для бошей. К счастью, ее арестовали и, кстати, скоро расстреляют. И она не первая. И не последняя.
Он больше не улыбался. Его раздражение было искренним: глухая злоба, подпитываемая, наверное, годами. Вентру вдруг замолчал, позвал гарсона, заплатил, поднялся. Их переговоры длились не более часа.
Стив был совсем сбит с толку. Он переходил от удивления к удивлению. Уже подойдя к выходу, он еще раз вопрошающе посмотрел в лицо Вентру, словно искал, за что бы зацепиться, чтобы яснее увидеть этого человека.
— Во всяком случае, мы заключили сделку, — бросил тот, надевая шляпу.
Стив тут же пообещал себе — непонятно почему — забыть как можно скорее этот ужин и этого человека. И в это мгновение у него за спиной скрипач заиграл пронзительную мелодию, а пальцы за фортепиано подхватили ее, создав волнующую гармонию.
— Вы любите музыку? — улыбнулся Вентру. — Это Форе, вам что-нибудь говорит его имя?
Стив не ответил.
— Не забудьте: я хочу, чтобы мне заплатили золотом. Решено?
— Хорошо, — ответил Стив, поглощенный музыкой, и они обменялись приветствием без рукопожатия под покрытыми лаком драконами.
* * *
С этого дня все свободное время Стив посвятил изучению музыки Форе. Он купил ноты и занялся сольфеджио. Дело с консервными банками было хорошо запущено, надо было лишь обмануть время. Он играл часами на пианино, поставленном в его комнате, или же в одном из салонов отеля «Ритц», где была лучшая акустика. К нему прислушивались только пять или шесть пожилых беспокойных дам — русские княгини, которые не могли вернуться на родину, и две немного странные англичанки, охотно спускавшиеся по ночной тревоге в подвал отеля, где вперемешку теснились клиенты в легких одеяниях — это придавало пикантность всем прикосновениям. Стив почти не замечал своих слушательниц, целиком уходя в музыку. Если бы кто-нибудь смог исполнить партию скрипки, это позволило бы ему полностью насладиться Форе.
В Филадельфии, с помощью Академии музыки, он без труда нашел бы себе партнера. Но здесь у него не было желания искать кого-то за пределами отеля «Ритц». Он выходил только по делам и возвращался к пианино, избегая светских развлечений. Его желание вернуться на родину было удвоено сгущавшейся тяжелой атмосферой Парижа, где старый мир никак не мог умереть.
За леденящей зимой последовала освежающая весна, потом изнуряющее лето. Каждый раз, как Стив отвлекался от пианино ради чтения газеты, он бросал ее, едва увидев заголовки. Все новости, сообщенные Вентру, к этому времени уже прошли цензуру и подтвердились в печати: восстание солдат после неудавшегося наступления на Шмэн де Дам [58], забастовки портных, работниц картонажных фабрик, цветочниц. Жуткие слухи доходили из России, где, как говорили, революция пролила реки крови. Уже начинал звонить колокол по всем принцам на свете. Но новый мир еще не родился. С усиливавшейся летней жарой нагнетались ненависть и отчаяние. Французы всюду выискивали подозрительных лиц, арестовывали без различия всех иностранцев, потом выпускали их и начинали охоту на анархистов, пацифистов, большевиков. Цеппелины и гаубицы делали свою работу; совершенно неожиданно уменьшили подачу газа и электричества, упразднили свежую выпечку, а потом и пшеничную муку. Депутаты без конца объединялись в тайные комитеты, чтобы обсудить срочные меры, в то время как авиаторы исчезали при вылетах, и потом не находили ни их трупа, ни самолета. В городе рассказывали самые несуразные небылицы: например, будто вьетнамские рабочие, внезапно разозлившись, перебили всех женщин в предместьях. На следующий день тот, кто хотел, мог послушать новую байку о том, как разделали на части обезьянок из зоологического сада, чтобы сварить хороший бульон для модных ресторанов.
Париж лихорадило в этом хаосе. Но иностранцы не бежали из города, а, наоборот, прибывали в желании приобщиться к множившимся подпольным оргиям, где царили — облепленные женщинами — обожаемые всеми, но отчаявшиеся авиаторы с прицепленными на груди наградами, обвитыми шелковыми шарфами. Все вели себя так, будто боялись пропустить рождение нового мира, и, когда бы это ни произошло, ради этого стоило рискнуть. Праздники заканчивались на заре, но ничего не менялось, и все снова возвращались на улицы Парижа, а утренние газеты, как и накануне, с трудом пытались скрыть новые тысячи жертв на фронте.