Стиль модерн
Шрифт:
Файя задыхалась от летней жары в Париже. Д’Эспрэ предложил ей свои владения в Шармале, и она согласилась.
Это было лето капризов — другого слова не подобрать. Ей прощали все фантазии — от самых безобидных до самых жестоких: «Пепе, заведите мне на граммофоне „Sentimiento gaucho“, нет, вернитесь, я хочу „Matinata“; налейте-ка мне миндального молока, нет, лучше коньяка, ну, конечно, я вам приказываю! Станцуйте мне танго „Matinata“, да, в моих объятиях, тем хуже для этого отвратительного живота, забудьте о нем, Пепе, но, послушайте, вы мне делаете больно, вы просто зверь какой-то, уйдите! А вы, Стеллио, у вас, видимо, плохое настроение, жизнь в деревне вам не подходит; а платье, которое вы шьете для Лианы, очень страшное, вы потеряли ваше вдохновение, отрежьте-ка этот край покороче, посмотрим, у нее красивые ноги, у нашей Лианы, не тряситесь весь, смотря на нее снизу!»
Все прошли через это, кроме, может быть, Кардиналки. Файе, похоже, было на нее наплевать, а Кардиналка постоянно поглаживала ее живот с напускной нежностью, по всякому поводу повторяя: «Он высокий, моя дорогая, у вас будет мальчик — при девочке живот ниже!»
Почему все терпели сумасбродства Файи, любые ее прихоти? Однажды в августе она исчезла на целую неделю. Уехала совсем одна, за рулем автомобиля Пепе, без прав, с огромным животом, потом вернулась, заметив, что прочла в газете, будто Мата Хари будет проездом в Париже, и ей хотелось ее увидеть. Никто ей не поверил, однако не осмелились предупредить Вентру: ведь она могла встречаться с ним и скрывать это, чтобы держать в своей власти воздыхателей. Ей все прощали, потому что ребенок…
Он родился сентябрьским утром в Париже. Ребенок — совсем беленький, такой же бледный, как она, тщедушный, какой-то помятый. Роды были мучительными. Врач боялся за жизнь Файи, и сделали кесарево сечение, от которого она едва оправилась. Лиана узнала об этом лишь спустя две недели, когда ей позвонил Вентру. Он говорил почти беззвучно, спотыкался на каждом слове: «Лиана, приезжайте, приезжайте скорее!» — «Файя! Она умерла?» Она лишь три раза встречалась с Вентру после Сан-Себастьяна, и в те редкие встречи он не перекинулся с ней ни словом. «Нет, она жива, ребенок тоже. Но она не хочет его видеть. Возможно, от вас она его примет.» — «От меня?» Она ничего не поняла. Тем не менее примчалась, в смятении, не зная, что ее заставило дрожать: взволнованный голос Вентру, в этот раз похожий на человеческий, или возможность увидеть Файю, держать на руках ее ребенка.
Взяв малыша, Лиана вошла в комнату подруги. Вентру следовал за ней по пятам, будто был напуган. Но она не сделала и трех шагов, как Файя закричала:
— Уходи, уходи! Вентру тоже! И ребенок! Я не хочу его видеть, никогда! Все убирайтесь!
В тот же вечер младенец вместе с кормилицей был отправлен в далекую деревню. С этого дня, по молчаливому согласию, друзья Файи никогда не заводили речь о мальчике. Вентру больше не улыбался так, как в Сан-Себастьяне, глаза его не светились так, как в то время, когда Файя выставляла напоказ свою беременность. Отныне, всегда занятый делами, он позволил ей жить по-своему. Как говорили, он не обращал на нее внимания. Но можно ли быть в чем-либо уверенным, когда речь идет о мужчине, попавшем в ловушку Файи? Не она ли вводила всех в заблуждение? Итак, как всегда, все смирились с очередной тайной.
Как-то апрельским утром Лиана решила навестить дом на проспекте Акаций. Она с трудом узнала подругу. Похудевшая, подавленная, Файя говорила потухшим голосом, утопая в своих простынях. Лиана склонилась над ней и стала шептать прежние нежности: «Моя милая Файя, послушай меня, обними меня, скорее, я тебя вылечу, я верну тебе вкус ко всему, я отвезу тебя в Шармаль, моя красавица…» Файя странно легко подчинилась. Лиана помогла ей одеться, завернула в меха, приказала собрать чемоданы и подавать машину. Вентру согласился равнодушным тоном, предупрежденный по телефону в своем далеком бюро.
Спустя два месяца Файя поправилась. И вот теперь, в начале июля, вместо того чтобы набираться сил в Шармале, она вбила себе в голову уехать. Пожалуйте ей Довиль. Опять начались ее причуды.
Лиана взяла шитье со столика, сделала несколько стежков и снова рискнула завести разговор:
— Ты только начала выздоравливать, Файя. Тебе нужны покой, сон, как в прошлом году, когда ты отдыхала здесь. Я могу пригласить остальных, если захочешь, и все приедут. Но сжалься: никакого Довиля! Ты еще не совсем окрепла, поверь мне. Посмотри на себя!
Файя не повела глазом. Она лишь ниже склонилась над своей работой — что-то вроде колье в стиле барокко, которое делала из искусственного жемчуга, из малюсеньких фарфоровых цветов, взятых бог знает где, из крышечек от разных флаконов, из поддельных украшений: всей этой горы стекляшек, собранной в картонке из-под шляпы.
Лиана вздохнула, прошила еще стежок, второй. На третьем она не выдержала:
— Ехать в Довиль! Ты тощая, как гвоздь!
На этот раз Файя улыбнулась. Она бросила колье, откинула полы кружевного пеньюара и закрыла глаза:
— Ты так думаешь?
Под тонким гипюром ее тело переливалось на солнце. Лиана пыталась отвести взгляд. Неделями она избегала подобных моментов, гасила собственные желания. Каждый раз, когда Файя занималась туалетом, она находила себе дела то в своем кабинете, то на кухне, где отдавала указания старой кухарке, то в саду, где собирала цветы. Она даже избегала проходить мимо ее комнаты. Лиане казалось, что после родов, особенно после отказа видеть своего сына, Файя как никогда несла в себе проклятие. Колдунья. Ей никто не был нужен, кроме жертв, которыми она насыщалась. Ее единственной жаждой были прихоти, пищей — воздыхатели. Вот почему ей захотелось в Довиль.
Выставив свое тело на солнце, Файя ее провоцировала, как поступила бы и с мужчиной. Она была красивой и пользовалась этим. Было бы неправдой утверждать, что она стала тощей. Нет, она окрепла. Окрепла и загорела, проводя все дни в глубине парка, прогуливаясь вдоль стен в том же наряде, что и сейчас, — в пеньюаре, открывающем ее солнечным лучам, — проводя иногда рукой по серым камням стены, почти как узница. Странная, очень странная красота: в то время как после родов другие женщины надолго сохраняли свои округленные формы, у Файи они наоборот заострились. Если не видеть нежный полукруг ее живота, она казалась еще выше, еще тоньше. Кожа, сверкавшая в лучах солнца, подчеркивала грани ее тела: тут ребро, тут мышца. Чистая, заостренная, совершенная, но жестокая красота; и шрам, как отточенный знак, отныне пересекал ее живот, отнюдь не уродуя, а, напротив, довершая образ.
Лиана установила над ней зонт от солнца и попыталась снова сосредоточиться на шитье. Напрасный труд — ее руки дрожали над пяльцами. Не поправив пеньюар, Файя продолжала нанизывать жемчужины, соединять их с камушками, которые методично отдирала от металлической оправы. Наконец, не выдержав, Лиана встала и ушла в замок.
Еезамок. Он останется у нее в подарок от д’Эспрэ, если, как предполагалось, они разойдутся. Эдмон знал, что она любит это имение, но его начавшееся разорение могло достичь такого размаха, что ему придется продать и Шармаль. Лиана не представляла, как ему по-прежнему удавалось жить на широкую ногу. Займы у Вентру, друзей банкиров? Д’Эспрэ лишь изредка навещал Шармаль; остальное время он проводил изводя своих арендаторов, разоряясь на костюмы из альпаки, на слуг, а в особенности в поисках по всему Парижу новых талантов. Все более странные художники, поэты, изголодавшиеся музыканты — он содержал всех тех, в ком видел признаки гениальности.