Стиль модерн
Шрифт:
В день, предшествующий празднику, оглушительный гром пушек стал еще ближе. В промежутке между двумя артиллерийскими ливнями гости даже заметили в небе точки «Авиатиков», шпионивших над французской линией фронта, но никто этим не заинтересовался. Все ждали вечера, чтобы отпраздновать день рождения.
Лобанов случайно стал распорядителем праздника и убедил Файю, что веселье не сможет начаться без ее выступления. Он привез из Парижа записи «Минарета» и музыку Сати и предложил исполнить импровизацию танца, в то время как он окутает зал запахами духов, подходящими к мелодии. Минко мотивировал свои способности к исполнению труднейшей партии на фортепиано обладанием одиннадцати пальцев. Русский был в хорошем настроении и согласился на такого музыканта. Он заставил Стеллио заняться костюмом Файи, и они все четверо закрылись в большой комнате на первом этаже — там, где д’Эспрэ всегда мечтал устраивать балы.
После полудня время тянулось очень долго. Каждый убивал его, как мог. Стив устал и почти все время дремал, иногда приоткрывая глаза, чтобы наблюдать за Максом. Тот явно нервничал. К концу дня он вышел в парк в компании с Пепе, чтобы потренироваться в стрельбе из оружия, которое они нашли среди хлама графа. Два брата там же нашли китайские шахматы и развлекались, сами себе сочиняя правила, в то время как неистощимый д’Эспрэ рассказывал Кардиналке первые главы «Вторжения в Дом Кота». На самом деле все мало интересовались друг другом. Казалось, что, оставшись без Файи, все находились в странной летаргии, за исключением, может быть, Макса.
К полуночи Лобанов торжественно пригласил всех занять места в большой комнате, где все было готово для балета с запахами. Д’Эспрэ раздал бокалы шампанского. Только Нарцисс, казалось, немного беспокоился: он съежился у подножия головы колосса и не хотел оттуда уходить.
Довольно напыщенно Лобанов назвал свой балет «Появление Нового Мира из Старого». Первая партия была повторением танца Файи в «Минарете», но она превзошла себя: можно было подумать, что она все лето репетировала свои па. Потом была довольно долгая интермедия, во время которой танцовщица меняла костюм. Наконец Минко приступил к первым тактам отрывка из Сати, и она появилась на подмостках.
Сильно накрашенная, в очень коротком красивом зеленом платье, поддерживаемом на плечах тонкими лямками стразов, Файя двигалась с трудом, движения ее были странно неритмичны, рот кривился, будто она хотела, но не могла кричать. Все увидели в этом очередную эксцентричную выдумку Лобанова. Между тем конвульсивным движением она сорвала с головы тюрбан, обшитый золотыми нитями, и внезапно упала, вытянувшись на сцене.
Сначала все с ужасом заметили только одно: она обрезала волосы. Сколько времени продолжалось это оцепенение, впоследствии никто не мог сказать. Все вспоминали только, что оно было прервано Максом: он, размахивая пистолетом, выстрелил несколько раз в сторону танцовщицы, а потом рухнул.
Файя не шевелилась. Стеллио, а затем и Лобанов вышли из-за кулис, но тоже не осмеливались к ней приблизиться. Все происходило как в дурном сне, но от него можно избавиться, а от этого ужаса никто не мог убежать. Файя была мертва, убитая кем-то из любивших ее.
Наконец д’Эспрэ нарушил молчание:
— Это нельзя разглашать. Никогда, слышите! Поклянитесь, что расстанетесь и не будете искать новых встреч друг с другом.
Все поклялись, кроме Макса, который, казалось, потерял рассудок. Лобанов и граф, сохранявшие хладнокровие, попросили Стива отвезти друга к себе. Перед этим танцовщик достал из своего неиссякаемого чемоданчика для косметики дозу опия, которая сразу же погрузила Макса в сон.
Все расстались в молчании. Лиана уехала первой в сопровождении Пепе. Она прошла мимо д’Эспрэ, не шепнув ему ни слова, и в прихожей прихватила с собой Нарцисса.
Приглашенные послушно возвращались в Париж обходными путями, избегая приближавшегося громыхания пушек. Позже Стив узнал из газет, что на следующую ночь после трагедии и накануне его отъезда из Европы Шармаль был подвергнут бомбежке и один из флигелей исчез в огне.
Перед отплытием в Америку Стиву удалось попрощаться с Максом — наркотики Лобанова были такими сильными, что тот проспал сорок восемь часов, и все его воспоминания подернулись дымкой. Во всяком случае, он больше не говорил о Файе и, получив путевой лист, собирался на фронт. Стив провожал его на вокзал, уверенный, что они больше не встретятся.
Что касается д’Эспрэ, то незадолго до того, как замок и лес были заняты войсками, ему удалось испытать, наверное, самую большую радость в своей жизни: он своими руками одел и украсил Файю и похоронил ее в часовне Шармаля. Последнее удовольствие он получил от того, что нашел за кулисами легендарные золотистые волосы Файи и, в слепой иронии, положил их рядом с телом, завернув в шелковую бумагу.
Третий период. 1924–1926
«Голубая стрела»
Глава восемнадцатая
Она презирала мужские желания,
но в то же время хотела быть любимой.
Единственный среди них…
Граф д’Эспрэ.
Вторжение в Дом Кота
Октябрьским вечером 1924 года Стив О’Нил подыскивал место для парковки своей «Пирс Эрроу» неподалеку от 57-й набережной, надеясь, что не пропустит приезд своего гостя. Корабль уже встал на якорь, такси и частные автомобили загромождали выход в ожидании улаживающих таможенные формальности пассажиров. Выбрав подходящее место для своей машины, Стив начал парковаться, но в последний момент не заметил бочки, оставленной на дороге — она резко стукнула по белому кузову его любимого автомобиля. Он вышел из машины, раздраженно хлопнув дверью. Но ничего страшного: легкая царапина. Стив вздохнул, провел рукой по стальному стрелку на капоте и подумал, что и в самом деле слишком нервничает.
Даже для деловой Америки ажиотаж, охвативший в то время Нью-Йорк, был необычным. С еще большей целеустремленностью и пылом возводились как небоскребы, так и денежные горы, закручивая в свой водоворот женщин в коротких платьях. Время неслось с неслыханной скоростью. После возвращения на родину Стив просто не чувствовал проходящих лет. Он считал их лишь по инвестициям, процентам ссуды, необходимым делам и мерил прошлое исключительно темпами роста капитала, унаследованного от отца в начале 1920 года. Но получив этим утром по почте конверт с наклеенной на него французской маркой, он наконец оглянулся назад. «Франция! — воскликнул он. — Франция, my God, ведь уже прошло семь лет!»
Как и каждый вечер в один и тот же час, большие мосты завибрировали, как лиры. Нью-Йорк краснел от напряжения всеми своими моторами, а над ним слышались сирены грузовых судов, пожарных катеров и буксиров, тянувших корабль вдоль берегов Гудзона. Солнце садилось, и в ожидании наступающей ночи шум стал утихать. Осталось только сбивчивое жужжание — пульсация самого города, его нервный неровный ритм. В этот момент высокие здания, выложенные керамическими плитками, почти одновременно осветились огнями, внезапно превратив вечерний пейзаж в гигантский электрический ювелирный магазин.