Стиляги
Шрифт:
Олег Яцкевич:
Рисковали. Ведь эта грань между купить себе костюм и сесть на год в тюрьму была очень тонкой. У нас же такие органы…
Комсомольский патруль – это первое. Вы идете с девушкой, к вам подлетают и располосовывают вам брюки. Или отрезают волосы. После того, как вышел фильм «Тарзан», все завели себе длинные прически. Ну и накидывались с ножницами, резали волосы. И галстуки отрезали. Как-то все неумно делалось. Вышибали из институтов. На работе? Ну, те, кто ходили в узких брюках, любили джаз – их там как-то корили, но они были полезные работники. Тоже ведь соображают – из-за узких брюк гнать с работы?
Валерий Сафонов:
Нас преследовали, да. Я сразу эти форменные брюки, которые мне приобрели, перешил – я их сузил. И меня на комсомольское собрание вызвали. Пришлось все это восстанавливать. [Говорили]: ты же комсомолец, позоришь таким вот образом коллектив, как на себя ярлык какой-то навешиваешь.
Георгий
У меня с узкими брюками была целая легендарная история. Я не просто был пижон, я работал – со школьной скамьи. Я учился в СХШ – средней художественной школе – и уже с последнего класса делал иллюстрации в журнале «Нева», книжки в «Лениздате» делал. И покупал [одежду] на заработанные деньги – я неплохо зарабатывал. А потом я стал работать в коллективе «Боевой карандаш», где делали карикатуры «Они мешают нам жить», в том числе, против стиляг. И одновременно с возникновением этого коллектива у меня произошла такая история. У меня был костюм, который купили еще на барахолке – у Балтийского вокзала продавали что-то и стиляги, и моряки привозили торговые. И я купил там костюм австрийский. Двадцать четыре сантиметра ширина брюк. И я шел в кино со своим приятелем, он учился в академии на архитектурном факультете, а я – на графическом. И около Аничкова моста нас кто-то схватил так грубо за локти. Я решил, что это – какие-то хулиганы. И когда я говорю «В чем дело?», вижу – на руках у них красные повязки с надписью «Комсомольский патруль». И такие с прилипшими папиросками на нижней губе, довольно такие хулиганистые ребята, в тельняшках. Шпана такая. «Вы откуда такие приехали?» – «Как – откуда?» – говорю. – «Мы здесь родились». И они: «Что это у вас за такие брюки – от долгов бегать?» Тогда так говорили – мол, удобно от долгов бегать в узких. А все ходили в широченных – широченных таких – это тоже была своя мода, надо было, чтобы брючина закрывала ботинок, и не было видно ботинка. Их в свое время «клешами» называли и тоже запрещали – в тридцатых годах, – но не так сильно боролись, [как с узкими брюками].
Отвели нас в штаб комсомольского патруля – пропали билеты в кино. Посадили нас на скамейку – там действительно были и хулиганы, и пьяные были, и девицы были всякие. И мы сидим. Неприятно было. Во-первых, по-хамски нас схватили, во-вторых, собирались в кино, и билеты пропали. А в-третьих, я очень боялся, что сообщат в институт – мы на втором курсе были. Нам говорят: вот сейчас придут вас фотографировать и потом в газете поместят – неприятная перспектива.
И вот приходит журналист из «Смены» и говорит: «В чем дело?» Они ему говорят, что вот этот пьяный валялся, этого задержали, за то что он там пИсал где-то, эта вот приставала к мужчинам. «А этих за что?» – «За вызывающий внешний вид». Он так посмотрел: «А в чему у них вызывающий внешний вид?» – «А вот посмотрите, какие у них брюки?» – «Какие брюки?» – «Ну вот посмотрите, какая ширина». И к нашему счастью журналист тоже по-модному одевался. И он говорит: «И у меня точно такие же брюки. Отпустите их – вы неправильно их задержали».
И нас отпустили. Мы так были рады, что такой попался прогрессивный журналист – мог бы и другой попасться.
Анатолий Кальварский:
Брюки мне не разрезали. Но убегать от комсомольских патрулей [приходилось]. Наш джазовый оркестр имел своих охранников. Обычно это были ребята очень спортивные, и они нас предупреждали о том, что идет комсомольский патруль, и мы сбегали из тех мест, где играли. Но несколько раз нас залавливали. Однажды нас заловили в доме культуры промкооперации на Каменноостровском проспекте. Комсомольский патруль стал спрашивать фамилии. Валя Милевский сказал «Циммерман» – ему вспомнилась дощечка на фортепиано, и он сказал «Циммерман». Я сказал «Эллингтон» – мы начали кривляться просто. А парень записывает. А мой приятель, Толя, саксофонист, который тоже как-то себя назвал, сказал трубачу, который пришел к нам играть первый раз и был из воспитанников военного музыкального училища: «Чувак, ну, ладно, нас-то из институтов повыгоняют, а тебя-то за джазуху под трибунал». Тот испугался: «Что делать?» – «А ты то место, где у тебя на партитуре написано «буги-вуги», оторви и съешь». Тот оторвал кусок нотной бумаги и начал жрать. Тогда эти комсомольцы начали смеяться. «Ну вас, ребята, к ебени матери, идите, куда хотите».
Виктор Лебедев:
Меня дважды за внешний вид выбросили с вечеринок в холодильном институте и в технологическом – потому что я не был одет, как советский студент. У меня был кок такой большой, до колен пальто и узкие брюки – в общем, весь набор. Конечно, я выглядел очень смешно, родители ужасались, но нам тогда казалось, что эстетически мы соответствуем этому направлению.
Валерий Попов:
Советская власть пошла сразу грудью на это дело. Конечно, понимали это все. Но уже страха расстрела не было. Но ощущение приятной дерзости, приятного риска – оно, конечно, нас двигало. Но борьба закончилась поражением советской власти – в очередной раз. Правда, она потом взяла реванш.
В стенгазете [нас] рисовали. В России все вроде бы строго и в то же время бог спасает. Такой был Илья Банник – главный стиляга,
Борис Алексеев:
Дружинники могли вас схватить. Если вы в узких брюках, дудочках так называемых, могли распороть. Там, где памятник Юрию Долгорукому, был московский центр вот этой добровольных дружин. Там и начальник сидел – чекист какой-то, гэбэшник. Однажды и сам я туда попал, потому что хотел взять у Бенни Гудмана автограф – когда он приезжал. Меня арестовали и увезли туда. Долго надо мной там издевались, измывались. Пытались, чтобы я «завелся» – и тут же сунуть пятнадцать суток. Но я отключался, сидел, как дурачок, смотрел, глазами дергал и как бы ничего не понимал. Ну, они меня и отпустили. Правда, пластинку, которая у меня была с собой, они стащили – себе оставили.
Борис Дышленко:
Это запрещалось и в школах, и в институтах. За это могли выгнать. Комсомольские патрули стригли стиляг, в провинции вели себя просто грубо и вызывающе. Я не говорю о тех «черносотенцах», которых поощряли власти негласно просто избивать, стричь, распарывать брюки. Делалось это и в Питере. Ловили, приводили в штаб дружины и делали все, что полагалось делать. Подглядывали в замочные скважины. Писали статьи в «Комсомольской правде» и других газетах. Якобы это критика, а на самом деле – это не критика, а просто поношение. Практически ни за что.
В Риге систематических гонений не было, но если ловили за «не таким» танцем, тут же выводили из зала. И если собиралась компания, и достаточно часто они встречались и предавались так называемым «оргиям» – это были вряд ли оргии, просто обычные вечеринки, – то могло кончиться очень плохо. Могли запросто выгнать из института.
Рауль Мир-Хайдаров:
Рискованно было. Могли тебя из комсомола исключить, из общежития выселить. В нашем городе, кроме Роберта, были еще Алик Прох – известный стиляга, Славик Ларин – у него очень хорошие записи были. Олег Попов, мой приятель. Полковник КГБ в отставке – и из стиляг!
Александр Петров:
Однажды, имея двадцать шесть лет от роду, я взял автограф у японского музыканта – Нобуо Хара такой приезжал к нам. И у него большой оркестр, назывался «Sharps and Flats» – «Диезы и бемоли». Я пришел в гостиницу «Россия», где он остановился – взять у него автограф. Меня – до сих пор не пойму, как таких тогда держали? – маленький рыженький пьяненький чекист: «Молодой человек, пройдемте». Ну, я пошел – у них резиденция была в комнате милиции, проверили – я не разведчик, не фарцовщик, ко мне прицепиться нельзя было. Но они – как впоследствии я понял – написали соответствующую бумагу в институт. Я уехал на преддипломную практику, приехал, пришел в институт – оказывается, меня ищут, с кафедры профилирующей. А при каждом крупном предприятии и учебном заведении был так называемый «первый отдел» (отвечающий за идеологию – В. К.) Из главного здания КГБ направили туда бумагу и написали, что я несоответствующим образом себя веду. Меня завкафедрой – а я у него был любимчиком – пригласил в кабинет. Он был осторожен и даже трусоват, попросил секретаря закрыть снаружи – и провел со мной беседу. «Расскажи, что случилось, как?» Я ему рассказал, и он говорит: «Э-э-э, обосрал институт». Я говорю: «Ну, как же? Когда наши музыканты где-то во Франции или в Польше находятся, у них берут автографы, и это нормально». Он говорит: «Францию и Польшу Гитлер подмял под себя за две недели, а о нас споткнулся». Он посигналил секретарю, та открыла. Я ушел. А зачет по преддипломной практике был автоматический, никто не проверял. Всем проставляли зачет. В результате, по команде какой-то эту ведомость вернули в деканат, порвали, заново напечатали, всем поставили зачет, а мне – незачет. Потом меня пригласил замдекана, Валентин Владимирович Москаленко, он до сих пор работает в МЭИ. «Вот, до нас дошли сведения, что вы заискиваете перед иностранцами, что-то клянчите у них». «Да нет», – я говорю. – «У меня есть книга для автографа. Я – любитель джаза, коллекционер». – «Но это же постыдно для советского человека». – «Но если Рихтер или Ростропович едут на Запад, у них берут автографы, об этом пишут как о положительном явлении». – «Но это – Рихтер или Ростропович. Правда, я в джазе не разбираюсь, но меня не интересует, как там. Меня интересует, как здесь». Там уже решено было наверху. Меня хотели выгнать из комсомола – а я не комсомолец. Двадцать шесть лет – а я не комсомолец. Я выкрутился, как-то ответил, и в результате я должен был пойти поработать год-полтора – и не в НИИ, не в проектный институт, а на завод и принести характеристику. Что я и сделал.
А на завод я только пришел – ко мне подходит комсорг. Рабочие пареньки – они не особо вступали в комсомол. А я как раз ему создал фронт работы. Ну и потом, [поработав на заводе], я защитил диплом.
У меня есть приятель – полковник КГБ на пенсии. И я ему задал вопрос: «Как все это произошло, что меня выгнали из института? Найти бы документы». Он говорит: «Таких документов нет». – «Слушай, но меня же выгнали из института». – «Им пришла бумага от начальства, они обосрались и приняли меры против тебя».