Сто лет

Вассму Хербьёрг

Но когда она лежит при смерти и надеется на чудо, уже слишком поздно. Теперь мы в Радиумгоспитале, и у нас больше нет времени. Я не могу спрашивать у умирающей матери, что ей было известно. Я выхожу в лавку и покупаю баночку печеночного паштета. Это единственное, что она еще может есть. Открываю банку, просунув палец в металлическое кольцо и оторвав крышку. Запах паштета заставляет нас обеих попытаться выдавить из себя улыбку.

Последние дни нам это удавалось. Я подцепляю кончиком ложки крошку паштета и даю ей. Она закрывает глаза и открывает рот. Щеки у нее ввалились. Лицо неузнаваемо. Йордис сосет паштет. Медленно. Держит его во рту. Как

ребенок, старающийся подольше растянуть конфету. Потом с трудом глотает. Чтобы ее тут же вырвало. Мы обе знаем, что рвоты не избежать, поэтому я держу судно наготове.

Я расчесываю ей волосы. Очень осторожно, потому что каждое прикосновение причиняет ей боль. Говорят у нее поражена центральная нервная система. Пока она еще в сознании. Мне разрешают ночевать на соседней кровати рядом с нею. Но я не могу. Час-другой я сплю в соседней палате. Днем мы с нею разговариваем. О старых временах и о чем-нибудь безобидном. Делаем вид, что я ее развлекаю. Я стараюсь. У нее у самой уже нет сил. Я выпиваю красное вино, которое ей дают, она его пить не может.

Мы обе беспомощны, а мне к тому же еще и страшно. Я убеждаю себя, что должна ее пощадить. В том случае, если она ничего не знает. Йордис следует пощадить, нельзя, чтобы она унесла этот позор с собой к звездам. Она не должна жалеть, что родила меня. Ведь она ни разу меня не упрекнула. Ни разу не сказала, что я сама во всем виновата, я, проклятый первый ребенок. Как порой говорят матери. Напротив, в последний день, когда она еще была в сознании, она попросила меня передать сестре, которая на восемь лет моложе меня, что мы обе были желанными детьми.

— Вы были желанными. Обе! Я так ждала вас!

Ну а потом? Знала ли она о позоре?

И не защитила нас?

У нее на тумбочке лежит Библия. Мы немного говорим о вере.

Она говорит, что вера и утешение — это одно и то же. Показывает мне листок, которым заложена Нагорная проповедь. На нем написано детским почерком с завитушками: "Не откладывай танцы на старость. Тогда может быть слишком поздно".

Йордис не старая, ей шестьдесят два года. Но танцевать она уже не может.

Она не считает себя ангелом, но сердится на Бога за то, что должна умереть.

— Я не сделала Ему ничего плохого, — говорит она.

Она, можно сказать, только что начала жить. Получила водительские права. Обзавелась наконец собственным домом. Однажды, когда мне кажется, что мы с ней особенно близки, я спрашиваю, почему она не развелась.

— Это бы ничего не изменило, — отвечает она.

Даже тогда я не спрашиваю у нее:

— Мама, ты знала?

Вместо этого я прошу санитарку переменить мешок, в который собирается моча. После этого я прикрываю мешок полотенцем. Чтобы она не чувствовала себя униженной.

Йордис просит меня узнать, не может ли онприйти в больницу. Ведь она умирает, говорит она. Как будто обычай требует, чтобы супруги непременно увиделись перед смертью. Впрочем, так, наверное, и есть. Но только если онхочет, говорит она.

На другой день она очень слаба. Спрашивает о Хансе. Придет ли он? Спрашивает, не думает ли он, что она уже умерла. Может, онпоэтому не приходит? Потом говорит, что, если онне хочет, ей это безразлично. Ведь Венке, моя сестра, приходила к ней. И была долго. И я с ней. Йордис много

говорит о Венке. Она такая хрупкая. Такая добрая. Я с ней согласна.

— Ты ей сказала, что любишь ее? — спрашиваю я.

— Кажется. Напомни ей об этом.

Я приношу судно, ее опять тошнит.

— Какая дрянь эта смерть! — говорит она.

Я звоню ему и приказываю. Пугаю его смертью. И еще раз тем, что могу все рассказать Йордис. Меня охватывает жгучая радость, оттого что я могу его напугать. Черная радость — единственная радость.

Оноправдывается. Онплохо себя чувствует. Но я слышу, что онпросто боится увидеть, как она умирает. Вместе со мной. Онговорит, что это дорого. Я говорю, что уже заказала и оплатила билет.

— Не в этом дело, — говорит он. — Ты же знаешь, что я не скупой.

— Да, ты не скупой. Ты получаешь пенсию как ревизор, — сердито говорю я.

Онвсе-таки прилетает.

Входит в дверь больничной палаты. Его страх, как зло, витает вокруг него. Не глядя на нее, онрассказывает, как долетел. Она лежит с закрытыми глазами. Между нею и мной больше нет связи, но я знаю, что она все слышит и чувствует запахи.

Онговорит о дальних родственниках и о совсем чужих людях. О погоде. Он промок, потому что идет дождь. Но снял с себя мокрые башмаки за дверью и вошел в палату в носках.

Ханс — маленький образцовый испуганный мальчик, у него привычка все рвать и разбрасывать. Он сам не понимает, зачем он это делает.

Неожиданно я вижу егобез налета образцовости.

Несчастный человек. Даже здесь, в этой палате, онне в состоянии думать ни о ком, кроме себя. Говорит, что прилетел слишком поздно. Она не отвечает, и онснова это повторяет. Винит погоду. Соседа. Расписание самолетов. Турбулентность.

Да, слишком поздно, но я молчу. Это ранит не меня. Йордис лежит с закрытыми глазами. Она не может говорить. Но ее веки дрожат от боли. В ее сопящем дыхании слышна боль. Боль — последнее, что она сознает. Онхватается за спинку кровати, кровать дергается, и Йордис стонет от боли. Онслишком испуган и не замечает, что причинил ей боль. Нас онне видит.

Я говорю ему, чтобы он отпустил кровать. Но онне отпускает, потому что не сознает, что держится за нее. Только когда я повторяю это, онотпускает кровать.

Егоглаза впиваются в меня. Взгляд обвиняет. Это я виновата, что онприехал слишком поздно. Я — его демон.

Горе.

Я думаю о том, можно ли ощутить боль всей глубиной души? Или боль — это только слова, которыми пользуются, чтобы уцелеть самому?

Я еще много лет буду снимать телефонную трубку, чтобы позвонить Йордис. Иногда это помогает.

— Мама, — могу сказать я, — сегодня у меня вышла новая книга.