Сто стихотворений

Дудин Михаил Александрович

1965

Вдогонку уплывающей по Неве льдине

Был год сорок второй. Меня шатало От голода, От горя, От тоски. Но шла весна — Ей было горя мало До этих бед. Разбитый на куски, Как рафинад сырой и ноздреватый, Под голубой Литейного пролет, Размеренно раскачивая латы, Шел по Неве с Дороги жизни лед. И где-то там, Невы посередине, Я увидал с Литейного моста На медленно качающейся льдине Отчетливо Подобие креста. А льдина подплывала, За быками Перед мостом замедлила разбег. Крестообразно, В стороны руками, Был в эту льдину впаян человек. Нет, не солдат, убитый под Дубровкой, На окаянном Невском «пятачке», А мальчик, По-мальчишески неловкий, В ремесленном кургузом пиджачке. Как он погиб на Ладоге, Не

знаю. Был пулей сбит или замерз в метель. …По всем морям, Подтаявшая с краю, Плывет его хрустальная постель. Плывет под блеском всех ночных созвездий, Как в колыбели, На седой волне. …Я видел мир. Я полземли изъездил, И время душу раскрывало мне. Смеялись дети в Лондоне. Плясали В Антафагасте школьники. А он Все плыл и плыл в неведомые дали, Как тихий стон Сквозь материнский сон. Землетрясенья встряхивали суши. Вулканы притормаживали пыл. Ревели бомбы. И немели души. А он в хрустальной колыбели плыл. Моей душе покоя больше нету. Всегда, Везде, Во сне и наяву, Пока я жив, Я с ним плыву по свету. Сквозь память человечества плыву.

1966

Разговор с немецким писателем

Сквозь прицел оптических винтовок Мы с тобой знакомились в упор. Без дипломатических уловок Начинаем новый разговор. Ты сейчас сидишь в моей квартире. Греешься у ровного огня. Пьешь вино И говоришь о мире, — Больше не прицелишься в меня. Восстановлен Ленинград. У Кельна Колокольни на ветру гудят. И тебе, и мне сегодня больно За моих и за твоих ребят. Ты солдат, и я солдат, — Не так ли? Нам стареть, А молодым расти. …Вся Земля из просмоленной пакли — Стоит только спичку поднести. Нет, мы не витаем в эмпиреях, С лика века отмывая грим. Фарисеи спорят о евреях, Мы о Достоевском говорим. О Добре и Зле. А мир угарен. Над Европой мутно и серо. Я тебе, пожалуй, благодарен За твое солдатское перо, Что во имя жизни человека Ты для человечества донес, Пусть хоть небольшую, Правду века, Только не на ближнего донос… В кабаке портовом не без цели Ночью надрывается тапёр. В Пушкина Стреляют на дуэли. Фучика Подводят под топор. Врут попы, И договоры лживы. Прошлое — грядущему родня. Мир сейчас на переломе. Живы Гитлеры сегодняшнего дня. Кто? Они? Нет, мы сегодня в силе Отстоять спокойную зарю. Сын Земли И сын моей России, Я с тобою, немец, говорю. Мы солдаты. Мы с тобой в ответе За навоз Земли И за Парнас. Пусть на свете вырастают дети Мужественней И достойней нас.

1966

В последний раз

В последний раз во сне тревожном, Перекосив от боли рот, Я прокричу неосторожно Свое последнее «Вперед!». И ты запомни: я не умер, Я в бой ушел в последний раз. В солдатском сердце замер зуммер, И с миром связь оборвалась.

1966

Холодное утро Цхалтубо

На пиниях иней, как маска на скулах врача. И очерк горы. И за нею в бездонности синей Плывут облака, на холодном ветру клокоча. И пар над провалом. И иней не падает с пиний. Согрей мое сердце и скорбные руки скорей. Здесь колются звезды, и ночи безжалостно долги. Согрей их приветом, далеким дыханьем согрей И сдунь, словно иней, со старого сердца иголки. Не сердце, а кактус растет, распускаясь в груди. И давит на ребра, и гасит ночные светила. Ты памятью в память скорее ко мне приходи, Как в жизни и смерти спасеньем ко мне приходила. Я жду тебя, слышишь! За горной гряды перевал Летит мое слово, а ветер холодный нахрапист, Его оборвал — и обвалом под камни в провал. Ни слова. Ни эха. Кончается ночи анапест. Я жду тебя, слышишь! Гремит водопад, клокоча, И тень от горы закрывает в тумане долину. На пиниях иней, как маска на скулах врача. Я выйду в ущелье. Я каменных гор не раздвину. Я вслушаюсь в утро, как мальчик в плохие стихи, Как в грубый подстрочник, который не ждет перевода. На пиниях — иней. В Цхалтубо поют петухи. И запахом хлеба спокойная дышит природа.

1967

Эвкалипт

Эвкалипт стоит и стынет В рваной шкуре, гол и сер, Как песчаную пустыню Перешедший дромадер. Он глядит на снежный Север, По Австралии грустит. Прошлогодних листьев веер На макушке шелестит. Что он слышит? Ветра ропот, Дальней бури произвол. Но

закручен, словно штопор, Уходящий в землю ствол. Он завяжет без тревоги Временных явлений связь. …У меня душа в дороге Понемногу извелась. Что-то ноет, как старуха, По ночам полужива. А с нее слетают сухо Прошлогодние слова.

1967

Письмо Ярославу Смелякову из Михайловского после прочтения его книги «День России»

А лжи недолго править миром. Пусть правда ложь бросает в дрожь. Пусть только временным кумирам На их погибель служит ложь. И Пушкин знал, как при Пилате, — Ему за все держать ответ. Знал, что за слово правды платит Своим изгнанием поэт. Словесный мусор гонит в Лету Волна упрямого стиха. …Сейчас в Михайловском лето, И зноен день, и ночь тиха. И я не вижу святотатства В том, что на пушкинском лугу По старому закону братства Тебя не вспомнить не могу. Давно со мной живет твой голос, Еще с мальчишества. Не раз, Ликуя, веруя, кололась Моя душа о твой рассказ. И строй твоей высокой речи Как бы на новую ступень Над чередой противоречий Благословлял идущий день. И он был строгим до предела, Ложился лугом под косу. И мгла ненастная редела, И пела иволга в лесу. А что касается изгнанья, То лучше многих знаешь ты: Изгнанье Пушкина — признанье Его чистейшей правоты.

1967

Красивое утро

Мне приснилось, что ты погибала, Но на помощь меня не звала. За хребтом океанского вала Грохотала беззвездная мгла. Ураган, разгоняя воронку, Захлестнул полуостров на треть. «Подожди! — закричал я вдогонку. — Мы ведь вместе клялись умереть». И проснулся. И как бы украдкой Оглянулся в тревожной тоске. Ты дышала спокойно и сладко На моей занемевшей руке. И доверчивость легкого тела, Как волна, омывала коса. А за окнами пеночка пела, И со стекол сходила роса.

1967

О чем мне думалось во ржи

Как жарко пахнет рожь в июле, Как дружно колосится рожь! В тоске стрекоз, в шмелином гуле Ты в наливную рожь идешь. Идешь в зеленую траншею, Где зноем дышит благодать, Где колос к колосу — по шею И горизонта не видать. Качнулось облако гусыней. Тропа замкнулась, как силок. Тебе в глаза синеет синий, Как откровенье, василек. Зеленым усом колос колко Прошелся по твоей щеке. Перебежала перепелка Через тропу невдалеке. И над тобой стрижи, как пули, Мелькнули через зыбкий зной. Как жарко пахнет рожь в июле Истомой зрелости земной! Как светел мир! Как воздух сладок! И ты его захлёбом пьешь. И нет обид. И нет загадок. Есть только зреющая рожь.

1967

Очень грустные стихи

Любови Джелаловне

Мне вспоминать об этом горько, Но я не вспомнить не могу: Гнедая кобылица Зорька Паслась на пушкинском лугу. Вокруг нее, такой же масти, Играл и путался у ног Смешной, глазастый, голенастый, С волнистой шерстью сосунок. Она густой травы наелась, Стряхнула гриву с головы. Ей поваляться захотелось В прохладной свежести травы. Весь день она возила сено, Звеня колечком под дугой, Согнув точеное колено Одной ноги, потом другой. В истоме легкости и лени Передзакатного тепла Она склонилась на колени И на бок медленно легла. Заржала радостно и сыто, Собой довольная вполне. Над брюхом вскинула копыта И закрутилась на спине. Откуда было знать кобыле, Что на некошеном лугу Вчера здесь гости были. Пили. И пели в дружеском кругу. А кто-то с «мудрою» ухмылкой, В хмельной беспечности удал, Бутылки бил пустой бутылкой И в воздух горлышки кидал. …Дрожит кобыла стертой холкой, Всей кожей с головы до ног. И конюх ржавою карболкой Ей заливает красный бок. Стекает кровь из рваной раны В мою горячую строку. И ребра, как меридианы, Сквозь кровь белеют на боку.

1967

Поздним вечером на Маленце

Над затихающей равниной, В полгоризонта языкат, Краснеет спелою малиной И разливается закат. Сулит отменную погоду Наутро солнечный венец. Три утки выводки выводят Из камыша на Маленец. За ними по раздолью плоской, Густой, немеющей воды, Как три серебряных полоски, Горят волнистые следы. Темнеет мир. И мне сдается, Что кто-то свистнул неспроста, Мелькнул и скрылся у колодца В тени ольхового куста. Все зарывается в тумане. А от господского крыльца Русалка в светлом сарафане Бежит на берег Маленца.