Сто театральных анекдотов
Шрифт:
С той поры артисты при виде пьяного Любского обычно говорили: «Опять намакбетился...»
Провинциальный актер Спиридонов, которого товарищи по сцене звали просто Спиря, ролей никогда не знал, да и с пьесами, в которых играл, был знаком мало. В какой-то мелодраме в первом акте Спиря должен был убить одного из героев, но, не ведая вовсе, кого именно, набросился на первого попавшегося:
— Так умри же, злодей! — Замахнулся кинжалом и услышал тихий шепот:
— Не меня, не меня, Спиря.
Спиря подбежал к другому:
— О, коварный! Так это ты? — И опять слышит:
— Не меня,
Он к третьему — опять осечка. Тогда, не долго думая, Спиря проткнул кинжалом себя и упал замертво. Самое забавное, что после этого он продолжал играть как ни в чем не бывало еще четыре акта.
В местном театре давали «Горе от ума». Исполнитель Чацкого как бы нечаянно роняет платок. Дебютантка, игравшая роль Софьи, услужливо его поднимает. Рассерженный Чацкий шипит: «Дура! Это ведь фортель. Положи на место». И Софья покорно кладет платок на пол.
3
Была, есть и будет на театре удивительная профессия — статист. «Кушать подано», «Карету его сиятельства», безмолвствующий народ — через эту школу прошло немало будущих премьеров и солистов.
Да, роли у статистов маленькие, а шуму можно наделать много.
В конце 80-х годов прошлого века в Петербурге с большим успехом шел балет Пуни «Дочь фараона», поставленный Мариусом Петипа. В первом акте фигурировал лев, который сначала шествовал по скале, а потом, убитый стрелой охотника, падал вниз. Льва изображал постоянный статист. Однажды он заболел и его пришлось срочно заменить другим статистом.
Спектакль начался. Вначале все шло прекрасно. Лев важно прошелся по скале. Охотник выстрелил, стрела полетела... и вот здесь вышла заминка. Пораженный стрелой лев явно испугался высоты и в нерешительности топтался на краю скалы, виновато поглядывая на балетмейстера, в ужасе застывшего в кулисах. Отчаявшийся Петипа показал льву кулак.
И тут произошло чудо. Лев поднялся на задние лапы, перекрестился правой передней и прыгнул вниз.
Идет мелодрама «Хижина дяди Тома». За час до начала спектакля привели десяток солдат — изображать негров. Их усадили на пол и объяснили, что при появлении дяди Тома они должны встать, поклониться и сказать: «Здравствуйте, дядя Том!»
Начался спектакль. Передние ряды блещут военными мундирами. «Негры», вымазанные сажей, в париках из черной курчавой вязанки, сидят у стенки и едят глазами свое начальство в партере. Входит дядя Том. «Негры» дружно вскакивают, вытягиваются во фрунт, ловко скидывают парики, беря их к груди, как шапки, и гаркают разом: «Здравия желаем, дядя Том!»
Во МХАТе шел «Юлий Цезарь» Шекспира. По ходу спектакля статист должен был вынести свиток и отдать его Станиславскому, игравшему роль Брута. Статист куда-то исчез. Тогда В. Немирович-Данченко велел срочно переодеть рабочего сцены и заменить им статиста.
Рабочий вышел на сцену со свитком и громким голосом сказал, обращаясь к Станиславскому: «Вот, Константин Сергеевич, вам тут Владимир Иванович передать чегой-то велели».
В провинциальном театре не оказалось статиста на роль покойника, лежащего в гробу. Наняли отставного солдата. Немолодого, но бывалого и с роскошными усами. Разукрасили, уложили в гроб, по бокам две свечки поставили. Идет спектакль. Свечи горят, и одна из них капает на шикарный солдатский ус. Поднялся «покойник», сел, загасил свечу и спокойно улегся обратно в гроб.
В 1919 году в Мариинский театр пришли поступать в статисты два долговязых друга. Их приняли и даже поручили им вскоре ответственные роли: изображать в «Евгении Онегине» гостей Лариных. Как справились с первым заданием два друга — Николай Черкасов и Евгений Мравинский — свидетельств не сохранилось. Зато хорошо известно, что Черкасов уже тогда в ролях без текста проявлял блестящее актерское дарование. К работе он относился всегда как к празднику. Неистощимый на выдумки, обладая богатой фантазией, потребностью к лицедейству, он мог проделывать странные кунштюки со своим длинным телом: сложиться вдруг пополам или вытянуться в линейку, принять положение, в котором он выглядел безголовым, обхватить себя руками чуть ли не на полтора обхвата. Его жажда играть была огромна. Однажды в опере Серова «Вражья сила», где пел Шаляпин, Черкасов играл балаганного зазывалу. Задача у него была одна — привлечь внимание массовки. Но Николай Константинович так старался, выделывал такие фокусы, что весь зрительный зал, совершенно забыв об опере и о Шаляпине, следил исключительно за трюками статиста.
Первый выход Е. Копеляна на подмостки. Он очень волновался. Его буквально силой вытолкнули с подносом на сцену, где сидел на троне Н. Монахов. Но Монахов почему-то смотрел не на Копеляна, а за него. Когда Копелян обернулся, то, к своему ужасу, увидел, что вошел на сцену в окно. Он бросил поднос и в панике бежал за кулисы. После спектакля пришлось идти извиняться перед Николаем Федоровичем. Тот с усмешкой посмотрел на молодого артиста и сказал: «То, что ты вошел в окно — полбеды, а вот то, что ушел в камин — беда!»
М. Жаров впервые вышел на сцену в качестве статиста в опере Кюи «Капитанская дочка». Новичков статистов обязательно одевали в калмыков и башкир — участников пугачевского бунта. И вот Жаров, загримированный под калмыка, предстал перед властелином сцены — помрежем Н. Курдиным. Курдин задачу перед новичками поставил просто: «Вы все сидите за этим вот заборчиком. Потом заиграет музыка. Здесь опера, и все делается под музыку. Я вам махну, а вы вылезайте из-за частокола — дальше не ваша забота».
Во время действия статисты полезли по знаку помрежа на забор, но едва они успели высунуть головы из-за частокола, как их стали бить палками по головам «екатерининские солдаты», да так проворно, что «забот» у них дальше действительно не было.
М. Жаров за кулисами Оперы Зимина, где он служил статистом, с замиранием сердца следил за игрой Шаляпина, певшего Мефистофеля в «Фаусте». Мефистофель корчился в муках, пытаясь увернуться от крестного знамения. Хор наступал: «Изыди, сатана! Вот крест святой! Он нас спасет от зла». Устремив глаза в сторону Жарова, то пригибаясь, то вытягиваясь во весь свой могучий рост, Шаляпин передавал мимикой все оттенки своей ненависти к кресту.