Стократ
Шрифт:
Странно, но в голосе человека с мечом явно слышался страх.
– Сними шляпу, молокосос, или я тебя убью!
Подкрышей не шевельнулся. Острие меча поддело ремешок под его подбородком, Подкрышей почувствовал, как по шее потекла кровь из надрезанного уха. Все так же, мечом, прохожий сбросил с лежащего шляпу с широкими, загнутыми вниз полями.
Небо смотрело сквозь ветки – слепым взглядом сквозь тучи.
– Кто ты? – спросил человек с мечом, и его голос дрожал, как у напуганной женщины.
Подкрышей молчал. Взгляд неба давил ему на глаза.
– Ты – Кишкодер Подкрышей?
Подкрышей рванулся, перекатился, уходя из-под меча, и вскочил на ноги. На его стороне были молодость, ярость и жажда убивать, – но меч оказался проворнее.
VIII
– Теперь посмотри, если хочешь.
Он вынул из ножен свой меч. Клинок светился, в него можно было заглянуть, как в стеклянный шар, полный тумана. Внутри, в тумане, бродила человеческая фигурка, слепо оглядываясь, пытаясь разглядеть выход.
– Я не коснусь его, – сказала старуха.
Стократ встал, обошел костер и опустился рядом с ней на колено. У того, что пытался смотреть с клинка, не было глаз – широкополая шляпа закрывала его лицо до подбородка.
– Я не орудие Создателя, – сказал Стократ. – Вот этот меч – орудие Создателя. Мое орудие. Что мне делать?
Старуха в ужасе отшатнулась:
– Ты спрашиваешь – у меня?!
– А у кого? Я упал с неба. Я вырос и получил свой меч. Я спал под вресенем. Я проснулся в прошлом. Я нашел Мир и отдал ее кормилице в замке властителя Грана. Я узнал, что в этом новом мире, где я проснулся под вресенем и нашел Мир, не было оружейника, который подарил бы мне меч в приюте. Без меча я не стал Стократом, а стал Подкрышей! Создатель этого Мира – безумный изувер, живодер и насильник! Тогда я убил себя на большой дороге…
Он остановился, тяжело дыша. Старуха смотрела на него снизу вверх.
– Послушай, – начал он снова, – наш Мир мерцает, как гаснущая звезда. Сто вероятностей путаются и перетекают одна в другую. Что должно было случиться – не случилось, а то, что не могло произойти, стало реальностью. Скажи мне, что я могу сделать для мира, но главное – что я могу сделать для Мир?!
Темная душа без глаз все пыталась посмотреть с клинка, но широкие поля шляпы мешали.
– Отпусти, – прошептала старуха, в ужасе глядя на призрак Подкрышей.
Стократ протянул клинок в пламя костра. Взлетели искры, на мгновение возник силуэт в широкополой шляпе – и погас в небе. Клинок потемнел.
Стократ выпрямился. Костер стоял рядом, как собеседник. Лицо старухи, подсвеченное сбоку, казалось ущербной луной.
– Я не готова к такому выбору, – ее губы едва шевелились. – Дай мне подумать до рассвета. Посиди рядом.
Он опять обошел костер и сел. Старуха не двигалась – не подбрасывала поленьев, не грела руки, даже не смотрела в огонь. Она сидела, не закрывая глаз, и смотрела в себя.
Выпала роса. Проступили на фоне неба верхушки деревьев. Огонь горел, хотя его не кормили.
Наконец старуха провела ладонью по лицу:
– Ты уже сделал для Мир все, что мог. Теперь ее судьба от тебя не зависит, но судьба мира по-прежнему в твоей власти. Оглянись.
Стократ обернулся. Вокруг поляны стояли деревья – почти ровным кольцом, и небо над ними
– Видишь его?
У Стократа продрал мороз по спине. Он взял из костра головешку и подошел к ближайшему дереву. Поджег его листок – тот сгорел, как сгорают листья. Стократ отошел к следующему; наконец, остановился возле молодого клена с широкими листьями.
В огне лист пожелтел, будто осенью, потом покраснел. На нем проступили неразборчивые письмена, продержались мгновение и исчезли: вспыхнув, лист скрутился трубочкой, окутался пламенем и рассыпался пеплом.
Мальчишка сидел на крыльце, надвинув на глаза свою шляпу. Еще год назад над ним смеялись, дразнили плешивым, кричали, что у него дыра в макушке и потому он никогда не обнажает голову. Теперь смеяться перестали: он вырос и заставил заткнуться дурные глотки, узлом завязал болтливые языки. Теперь они молились, чтобы он ушел; слишком взрослый для приюта, но совершенно не способный жить снаружи, он срывал на них злобу. У них не хватало духа, чтобы собраться вместе и убить его, как им на самом деле хотелось.
Он сидел на крыльце и первый увидел человека, идущего по улице. Это был старик, такой дряхлый, что едва передвигал ноги; седой старик с длинным свертком у пояса. Можно было подумать, что это меч – но зачем оружие ветхому старцу? Он, небось, и ложки в руках не удержит…
Старик шел, и каждый шаг давался ему с трудом. Казалось, он восходит на крутую гору без дорог и тропинок. Всякому, кто смотрел, становилось ясно, что старик идет навстречу смерти и встретит ее через несколько минут, и тем скорее, чем самоотверженнее будут его усилия. Мальчишке, глядевшему от порога, сделалось страшно.
Он вскочил и метнулся в большой дом, где вырос, где жил с младенчества. Бледные сироты шарахнулись с дороги. Нянька на всякий случай отступила в тень: его боялись и няньки.
Он взлетел по скрипучей лестнице, и еще по одной, почти отвесной, на чердак. Он ползком пробрался в скрытую от глаз щель и забился в свое логово – пыльную нору, выстеленную с одной стороны трухлявой циновкой, с другой заваленную кучей тряпья. Он не понимал, от чего бежит, но на всякий случай затаился.
Он не видел, как старик подошел к порогу. Уверенно, будто знал здесь все, вошел в дом и, задыхаясь, остановился посреди темного зала. Скупо тлел огонек в камине; смотритель приюта, в халате и колпаке, спросил чужака, кто он и чего желает.
Тут же собрались и сироты. Визит чужака в этот дом означал многое: чаще всего, появление нового младенца на попечении нянек. Но редко, в счастливые дни, чужаки являлись, чтобы рыдать и предъявлять обрывок пеленки, или половинку медальона, или еще что-то столь же бесполезное, и тогда какой-нибудь удачливый сирота мог выдать себя за «сыночка» и моментально поверить в это, и рассказы о счастливом воссоединении семейства жили в приюте годами, превращаясь в сказки.
Поэтому мальчишки, от едва поднявшихся на ноги малышей до подростков, собрались в зале, и даже выстроились в ряд, а дряхлый старик оперся на длинный сверток в своих руках и стал оглядывать лица. С каждой секундой лицо его становилось тревожнее.