Stop! или Движение без остановок . Журнальный вариант.
Шрифт:
Мы ушли в палатку и впервые спали, крепко обнявшись, нам было тепло.
Через два дня мы ушли. Нога моя стала здоровой, идти было легко. На базе встретили новую группу альпинистов, поглядывающих на ледниковые кручи в надежде, что явится туча и принесет с собой снег. “Без снега на перевал не имеет смысла идти”, – сетовали они. Мы спешили и не стали мыться.
Шли дальше, и мне казалось, что я узнаю дорогу. Ночевали в лесу, рядом с затопленным лугом. По нему прошли быстро, выбрав тропу, идущую ближе к растущим по окраине деревьям.
Переходили ручьи,
Это место было пусто, когда мы дошли до него. Темные доски скамьи и стола с ржавыми подтеками вокруг шляпок гвоздей, выглядели тоскливо
– глухой отголосок той цивилизации, от которой мы ушли и к которой теперь возвращались. Возле кострища нашли баклажку с перемешанными крупами, оставленную нашими друзьями. Посидели немного и пошли дальше, в долину.
СУРОК
Как летучий Голландец – наша коммуна. Как пустой, старый, скрипучий корабль на безбрежных, черных волнах, несется она в неизвестность, полна призраков и воспоминаний. Мы с Ромой вдвоем в единственной освещенной комнате. Мы вдвоем – единственные живые души в квартире, полной призраков и воспоминаний, старых запахов и неожиданных звуков из коридора. Все бежали отсюда, а мы остались.
– Это нормально, Мелкая, – говорит Рома-Джа и покуривает. – Рано или поздно все сваливают с таких флэтушек. Когда деньжат поднакопят, работу найдут, жить захотят по-человечески. Одни уходят, на их месте появляются новые. Все сменяется. Это нормально. Это всегда так происходит.
Он сидит под подоконником, прижимаясь спиной к ребристой батарее, кутаясь с ногами в свой длиннющий рыже-красный шарф. Осень холодная, и мы зябнем.
– И что ты теперь будешь делать, Рома?
– Ждать, когда придут новые. Они обязательно придут.
Он выбивает на ладонь потухшую трубку.
Все бежали отсюда, пока мы с Ромой-Джа были на наших трассах. О
Толике стало известно, что он нашел-таки себе девушку с московской пропиской и ушел к ней жить. От Ленки остались странные книги, дешевые украшения, косметика и много мелких вещей неизвестного назначения, саму же ее подхватила и унесла отсюда безудержная ее женственность. Сашка Сорокин вернулся с трассы, это я знала наверняка; его и сейчас можно встретить возле того же подъезда, где он курьерил всегда, он отвечает на мобильный, но на Якиманку жить не пришел. Пропал даже дед наш Артемий, только о нем я побоялась спросить у Ромы – куда.
Из старых соседей, когда я приехала, оставались только
Серега-скрипач в той комнате, куда параллельно выходит моя антресоль, и Сонька Мугинштейн с новым своим коричневым пианино в соседней. Но и они, но и они, чувствовалось по всему, готовы были
Якиманку покинуть: Сонька все реже приходила сюда ночевать, а Серега давно объявил Роме о своем намеренье съехать, только все ждал чего-то.
Сейчас нет и их. Я сплю на антресоли, хотя в этом нет надобности. Но я не могу себе представить, чтобы спать где-то еще.
И
Он приходит, садится и начинает вздыхать, и мне нет от него покоя.
Он нескладный, очкастый, с широким квадратным лицом и телом, с большими ушами, плохими зубами и темной меткой на шее от своей скрипки. Делает сосредоточенное лицо, не смотрит на меня и не знает, куда девать свои руки с широкими ладонями и короткими пальцами, на которых плоские белые маленькие ногти. На мой вопрос, зачем он пришел, отвечает гнусаво:
– Я хочу получше узнать тебя, Мелкая. Ты такая странная. Никак не пойму, что ты за человек.
Он зовет меня Мелкой, но стесняясь и стараясь быстрее сглотнуть. А по имени все равно не зовет никогда.
Понять меня – и снова ни слова. Мне и жалко его, я и сама бы рада поговорить, но он не отзовется, когда заговоришь, а если отзовется, то вдруг и невпопад, или же начнет рассказывать что-то, сбивчиво и неинтересно, а потом вновь замолкает.
После трассы я еще странная, растерянная и совершенно не знающая, как мне жить дальше. Я хочу одиночества или понимания, а молчащий
Серега не может дать ни того, ни другого, но не уйдет до конца, пока мы с Ромой не ляжем спать.
– Ну так спроси, что тебе интересно. Я отвечу.
Он шумно вздыхает. Он мне смешон. Я говорю с ним ласково, чтоб не засмеяться.
– Сережа, улыбнись. Ты очень угрюмый.
Он впервые поднимает на меня лицо.
– Меленькая, ты так изменилась за это лето, – говорит с тоской.
–
Стала совсем другой…
– Мне мир открылся иначе, – говорю равнодушно.
– Тебе его кто-то, наверное, открыл? – спрашивает вкрадчиво, отворачиваясь снова.
– Дорога.
Приходит Рома-Джа с чайником, наливает себе, мне, угощает Серегу, садится играть на гитаре. Серега молчит, но я вижу, что его любопытство уже разбужено.
– Так ты, и правда, ходила по дороге? – спрашивает наконец.
– А что тут такого?
– Ну просто… с тобой это так не вяжется… ты такая… хрупкая… А – по чужим машинам, без дома, с чужими людьми… Люди же разные бывают,
Мелкая, неужели тебе совсем не было страшно?
– Боишься, когда не знаешь. Ты не знаешь, поэтому придумываешь и боишься.
– Вот я и хочу тебя узнать! А ты не говоришь ничего…
– Но как это рассказать? Пошли на трассу, и ты сам все почувствуешь.
У Ромы вываливается из тональности аккорд. Серега смотрит по-собачьи, но не решается отказаться. Договариваемся выйти рано, и он тут же уходит из комнаты. Рома-Джа качает головой:
– Соображать надо, Мелкая: это же не для всех. А он крот.
– Пусть бы сам соображал. Он же отчего-то согласился?
Рома снова качает головой. Он с каждой своей новой трассой становится все более мудрым, а оттого все более спокойным, этот