Стоять до последнего
Шрифт:
И вот он почти ежедневно приезжал на узкую улицу, похожую на каменное ущелье, и оглядывал ее от начала до конца. И не только ее, а заодно просматривал и все близлежащие улицы и переулки. Однако нигде вокруг не было никаких автофургонов. И понял, что не ошибся в своих предположениях. За ними охотятся. И он впервые почувствовал себя одиноко и страшно в этом чужом ему городе, красивом и хмуром.
Вальтер – впрочем, это было его настоящее имя, данное ему родным отцом, лихим красным командиром, в прошлом рабочим с Пресни, в память своего погибшего под Царицыном друга и комиссара, немца по национальности, – Вальтер Кураков, лейтенант госбезопасности, сейчас ничего другого не желал бы, как очутиться где-нибудь под Москвой, быть в рядах наступающих войск…
Но у него в кармане лежит паспорт на имя Вальтера Лангрена, и московское начальство поручило выполнять боевую задачу. Сведения, которые он получает и передает Марине, а та в свою очередь посылает их в Центр, вся его работа оценивается довольно высоко. Там, на фронте, много храбрых и более опытных лейтенантов, которые легко заменят его, однако здесь его заменить трудно. Он это понимает и знает, что у него, где бы ему ни приходилось быть, пожизненно остается в душе чувство вечной и кровной связи с Родиной, а долг и честь будут всегда законом его сердца и поведения.
Он тоже воюет, но бои здесь совсем иного характера. Противник где-то рядом. Вальтер ни разу не видел его в лицо, того гестаповского офицера, который командует техническими средствами, однако уже по одному автофургону можно смело сказать, что у того на плечах котелок варит. Вальтер так и подумал: «котелок варит».
Новое место для рации тоже небезопасно. Система радиоперехвата у немцев работает четко, это уже не секрет. «Теперь следует ожидать появления автофургона поблизости от Рюпель-канала, – размышлял Вальтер. – Они наверняка уже зафиксировали наши выходы в эфир».
И он не ошибся. Через два сеанса неподалеку от дома инженера-химика уже курсировал грязно-серый автофургон. Вальтер снова перевез рацию на старую квартиру, в комнату на четвертом этаже. Марина, приняв чемодан, старалась быть непринужденно веселой, но по глазам было видно, что она взволнована.
– Пожалуйста, если, конечно, можно, делайте тексты короче, – попросила Рубцова Вальтера. – Чтоб меньше находиться в эфире.
Вальтер ловил в голосе Марины озабоченность. Непонятное чувство тревоги, словно в азартной игре, когда нельзя ни уйти, ни уклониться от очередного хода, а уже играть почти нечем, и выложены главные козыри… И в то же время в нем жила уверенность бегуна, который оторвался на значительную дистанцию от соперника, и эта дистанция пока не сокращается. Но как долго может длиться это «пока»?
Война есть война, фронты бывают разные, а смерть у каждого солдата бывает лишь одна. Разве легче было тем парням, которые также не имели запасных позиций и дрались до последнего, ибо отступать им было некуда – позади находилась Москва. Они вылезали из окопчика под пули и бросались с единственной бутылкой, наполненной огнедышащей жидкостью, на прорвавшиеся танки… У них тоже была лишь одна мысль: стоять до последнего! Пять дней назад никто не верил, что Москва устоит. А теперь весь мир восхищается мужеством русских.
«И нам сейчас важно выстоять, – думал Вальтер, – непременно надо выстоять!»
Лиза Миклашевская шагала быстро. Под валенками приятно похрустывал снежок. Впереди на косом заборе уселась сорока и, поводя хвостом, быстро затараторила: «чихчи-хир… чи-хир… чих-чи-хир!..»
Лиза замедлила шаги, улыбнулась простой длиннохвостой птице. Неделю назад прилетела такая шустрая длиннохвостка во двор и села почти перед оконцем комнаты, где Лиза с сыном Андрюшкой снимает угол. Хозяйка дома Марфа Харитоновна (она топила печь в ту минуту) отложила кусок изрубленной старой шпалы, посмотрела в окно и с открытой грустной завистью сказала:
– Жди письма, Лизуха! Сорока – птица вещая, зазря тараторить не станет.
– Глупости все это, – ответила тогда Лизавета.
– Не глупости, а примета народная. Вот попомнишь мое слово.
Марфа Харитоновна была женщиной крупного сложения, и в свои неполных пятьдесят лет выглядела моложаво. Только поседевшие волосы выдавали ее возраст да свалившееся на ее плечи горе. А поседела она за последнее время буквально на глазах, когда в течение одного месяца получила подряд три похоронки: на мужа и обоих сыновей. Горе не сломило ее, только замкнуло сердце наглухо. Она неделями не уходила с оборонного завода, на котором в конструкторском бюро трудилась и Лизавета. На заводе Марфа Харитоновна возглавляла бригаду грузчиц, таких, как и она, рослых и крепких женщин, выносливых и безотказных. Бригадиршу они называли Марфа-начальница и слушались беспрекословно. Сколько десятков тонн тяжелых артиллерийских снарядов перенесли и погрузили в вагоны ее женские руки! И там, на фронте, бойцы, распаковывая грубо сколоченные деревянные ящики, вынимали маслянистые снаряды, на которых иногда встречались корявые буквы, выведенные наспех мелом: «Гитлеру за Митрия Кузьмича», «Гаду звериному за Василия», «Гитлеру за сына мово Федора»…
– А мне получать боле не от кого, – сказала хозяйка квартирантке глухим голосом. – Получила последние с каймой черной…
И отвернулась к печке, нагнулась к поленьям разрубленной шпалы, утирая глаза кончиком платка.
На том и кончился разговор. А предсказание Лизавета все же не забыла, оно засело и теплилось в груди, хотя сама она ни в какие приметы не верила. И надо же было случиться так, что действительно пришло письмо. Да еще от мужа, от Игоря!..
Писал он радостные слова, сообщал, что сейчас не в боях, а в тылу находится, на важных курсах, и между прочим, как о постороннем, вывел такие строчки: «А знакомый тебе боксер Игорь, у которого сын Андрюшка, заезжал к нам домой, там все в порядке, хотя ни матери, ни теток не застал, сам-то Игорь вместе со мной на курсах». Лизавета сначала не поняла, о каком еще Игоре речь идет? Но потом вся озарилась: так это же Игорек о себе написал!.. Вот здорово!..
И еще Игорь писал Лизавете, чтобы ничего не жалела из вещей, берегла сына Андрюшку и себя. Мужнино письмо перечитывала несколько раз на работе, ее поздравляли и откровенно завидовали другие сотрудницы, потом Лизавета медленно, наслаждаясь каждым словом, перечитывала письмо худому большеголовому сыну. Сегодня, в первое свободное воскресенье, Лизавета пошла на городской рынок и продала часы. В сумке появились лепешки, настоящее сливочное масло, стакан густого меда, кусок сала и еще сухие яблоки, изюм, курага… Андрюшке нужно питание, нужны витамины. И Лиза мало-помалу относит на рынок свои вещи. Маленькие серебряные часики она долго не решалась продавать. Их купил ей Игорь. Купил просто так, были свободные деньги. Работал он тогда сварщиком на заводе «Красная Пресня» и страшно гордился своей профессией. Лизавета хорошо помнит те тревожные недели, когда Игорь выбирал себе профессию после окончания школы. Они тогда еще не были мужем и женой, а только дружили. Игорь выбрал специальность сварщика.
– Специалист по газовой сварке. Как звучит, а? – говорил он, влюбляясь буквально на ходу в модную тогда профессию. – Это же технический прогресс, сварке принадлежит будущее!
Лизавета знала, что дома Игорю приходилось нелегко. Все родные восстали:
– Сцена – наша семейная традиция! Все Миклашевские – служители искусства! А ты?..
Предлагали подавать документы в театральный, советовали идти в училище, на худой конец могли помочь просто устроиться в театр, вначале статистом… Но Игорь не находил в себе никаких способностей и быть посредственностью на сцене не собирался. Он упрямо настаивал на своем: