Стоять до последнего
Шрифт:
Запорожский рассказал Миклашевскому, как на линкорах «Марат» и «Октябрьская революция», на крейсере «Киров» и из учебного отряда отбирали самых рослых и сильных моряков. Попасть в десантный отряд было почетным делом! Запорожского сначала не хотели брать, командир пытался удержать знатного боксера в Кронштадте, но Иван проявил характер и настоял на своем, хотя понимал, что идет не на боксерский поединок, а на встречу со смертью.
– И вот, видишь, уцелел… Сам даже не знаю, как уцелел. – Иван грустно улыбался, как будто был виновен в том, что судьба его миловала. – Два дня Большой дворец держали. А подмога не приходила, в заливе штормяга, к берегу не пристать. Фрицы танки пустили, стали в кольцо брать… Потом уходили… Ползли по главному каналу… И в море… Почти сутки в воде, пока не подобрали наши…
Самолет резко подбросило вверх, затем, словно проваливаясь, он нырнул вниз. В следующее мгновение большая машина снова обрела крыльями упругость воздуха, и пассажиры облегченно вздохнули.
– Кидает, едрена мать, аж до печенок пронимает! – чертыхнулся сосед Игоря, пряча озябшие руки в карманы потрепанной шинели. – Пару затяжек бы!..
– Курить в полете нельзя, – заметил курносый, заросший рыжеватой щетиной пожилой мужчина в стеганом ватнике, перетянутый в талии широким ремнем. – Не положено…
Миклашевский, прислонившись боком к холодной самолетной стене, пытался восстановить прерванную нить воспоминаний, но прошлое куда-то уходило и становилось туманно-расплывчатым. Под ногами чуть качнулся пол и плавно заскользил наклонно вниз.
– Идем на снижение! – радостно крикнул кто-то. – Подлетели к Москве.
Молчавшие почти весь полет женщины, старики и дети сразу обрели голоса, и в самолете стало шумно от гомона, как на вокзале при посадке на поезд.
Снег быстро растаял, он в этих краях Европы долго не держится. Термометр показывал плюс пять, и почему-то запахло весной. Такие солнечные дни бывают в Москве в начале апреля, да и то при ранней весне. А здесь в декабре такая благодать, хоть ходи в легком пальто.
Над остроконечными крышами, над городом высоко в ослепительно синем небе проплывали белые облака, пушистые и воздушные, словно хорошо взбитые сливки. Марина так и подумала, глядя на облака, «как хорошо взбитые сливки». Она стояла у окна и любовалась теплым солнечным днем. И почему-то думала о взбитых сливках. В Москве ее мать никогда не взбивала сливок, и Марина даже не знала, что существует на свете такая вкусная и нежная молочная еда. Но здесь, в Бельгии, она сначала удивлялась, как бельгийцы чуть ли не к каждому сладкому блюду подавали сливки – взбитые, нежные, словно нагроможденные снежные комочки, тающие во рту. Подавали их к пудингу, и к творогу, и к сладостям, и даже к киселю. Смешно было видеть первый раз, как посреди тарелки, поверх розового киселя, громоздились пушистым облачком взбитые сливки… Марина довольно быстро привыкла к нежной молочной еде, и если выдавался случай и она заходила в кафе, то обязательно заказывала чашечку кофе и взбитые сливки.
Отсюда, с высоты четвертого этажа, хорошо просматривалась вся улочка. Был тот редкий час, когда солнце стояло буквально над каменным ущельем и высвечивало золотистыми лучами стены домов, играло на длинных оконных стеклах. Над улицей чуть заметно подымался и сразу таял легкий пар.
Улица была оживленной. Мальчишки с ранцами лихо гоняли палками консервную банку. У подъездов многих домов стояли пожилые люди и, греясь на солнце, о чем-то беседовали. Вот на тротуаре показалось целое семейство: старый высокий мужчина, сгорбленный годами, с белой шкиперской, аккуратно подстриженной бородой, его жена, две их дочки или невестки и трое детей – два мальчика и девочка. Видно было, что семейство довольно бедное. На старике была светло-серая шляпа, такие всегда носят бедняки, когда хотят принарядиться. Он неторопливо шагал со своей женой и разговаривал с ней. Молодые женщины, чисто и небогато одетые, шли следом и тоже степенно вели беседу. Девочка и мальчик, взявшись за руки, чинно топали ножками. А мальчишка лет семи шел не по тротуару, а вдоль него по самой обочине, по мостовой. Он старался шагать точно по прямой и что-то напевал себе под нос. Марина чуть улыбнулась, вспомнив, как и она в детстве любила топать вдоль тротуара, возвращаясь из школы, стараясь четко идти по прямой.
Марине захотелось на улицу, к солнцу. В своей тесной меблированной комнате она проводила почти все время – спала, читала, шифровала донесения, думала, занималась хозяйством. Перед единственным окном, узким и остроконечным вверху, чуть сбоку стоял стол, который служил и письменным, и кухонным, и обеденным, и библиотекой. Рядом со столом стоял шифоньер, высокий и громоздкий, одна его дверца была зеркальной, в левом углу кусочек стекла был отколот и проглядывала фанера. Шифоньер некогда был красивым и блестящим, но со временем полировка потускнела и тонкий слой фанеры местами покоробился и потрескался. Шифоньер стоял в одном углу, а в другом была кухня. Там стояла двухконфорочная газовая плита, на стене – полка для посуды и провизии, здесь же находилась и овальная эмалированная раковина с водопроводным краном. Напротив окна, у задней стенки, находилась кровать, занимавшая добрую четверть комнаты. У входной двери – небольшой стенной шкаф, в котором обычно вешают верхнюю одежду. Шкаф был вделан в стену так ловко, что его не было видно, когда открывалась дверь. В шкафу Марина хранила рацию и запасные батареи.
Марина сама себе стряпала. Она знала несколько блюд, питательных и дешевых. Впрочем, ее крепкий молодой желудок переваривал все что угодно. Последние месяцы она жила почти в крайней бедности. Ей поневоле приходилось быть расчетливой. Основу ее питания составляли гороховый суп, овсянка, картофель, молоко, которого было вдоволь и оно стоило дешево. Когда же у нее выкраивались деньжата, она шла в кафе или покупала связку бананов. Обширные африканские колонии снабжали Брюссель круглый год фруктами.
Чего только нет в магазинах, глаза разбегаются. Темно-оранжевые крупные апельсины, желто-зеленые лимоны, продолговатые, как небольшие дыни, коричневые кокосовые орехи, ананасы, янтарные приплюснутые плоды манго и большие связки бананов… Всего много на прилавках магазинов, лишь покупателей мало, ибо цены на них, как говорила себе Марина, «сильно кусаются».
Но жизнь есть жизнь, и Марина, где-то прижав свой бюджет, где-то сэкономив, перебившись на хлебе и воде, смогла позволить себе перепробовать разные фрукты. Ананасы ей не очень понравились. А вот бананы пришлись по вкусу. Нежные, рассыпчатые, чем-то напоминали переспелое яблоко или сваренную картошку. Очистишь кожуру, продолговатый рожок мякоти душисто пахнет и сам тает во рту. Да и цена у бананов была не такая «кусачая»…
Бананы появлялись у Марины на обеденном столе, хотя и не часто. Марина быстро научилась понимать особенности частной торговли. Чем роскошнее магазин, тем выше цены. А рядом, за углом, в простенькой лавке те же продукты стоили дешевле. Владельцы над товаром выставляли черные грифельные дощечки и на них мелом писали цену. Можно было пройтись по городу и найти магазинчик, где бананы, например, переспели и чуть подпортились, однако пригодны к употреблению. Стоимость, естественно, таких бананов была доступной для Марины. Хозяева спешат сбыть такой товар, ибо он портится быстро. Марина привыкла именно к таким переспелым сочным сладким бананам, считала их по вкусу даже лучше тех зрелых и плотных.
В большом городе всегда много вкусных соблазнов, и трудно жить, когда в твоем кошельке лежат считанные бумажки. А женщине вдвойне тяжелее, ибо помимо всего прочего у нее перед глазами целый калейдоскоп нарядов, обуви, чулок, белья… Можно, конечно, от всего отмахиваться, дескать, сейчас не до нарядов, идет война, так сказать, просто «не замечать», проходить мимо витрин с равнодушным видом. Но глаза, особенно женские глаза, умеют все схватывать и запоминать. А потом, в своей комнате, в долгие тоскливые вечера, когда стоишь перед зеркалом, невольно попытаешься хоть мысленно прикинуть, мысленно примерить увиденное платье или блузку, вязаный жакет или пальто к своей фигуре, посмотреть, «подходит ли к лицу»…