Стоять до последнего
Шрифт:
Ей хотелось петь, плясать, радоваться. Как долго ждала она такого дня! Сбросив плед, Марина раскланялась перед старым стулом с высокой спинкой.
– Разрешите вас пригласить на танец!
Подхватив стул двумя руками, она закружилась по комнатке, напевая вальс «Дунайские волны». Марина кружилась со стулом, полузакрыв глаза, и мысленно была далеко от притихшего Брюсселя…
Миклашевский сидел на жесткой ребристой металлической скамье, вытянутой вдоль округлой стены, у третьего, если считать от кабины самолета, окошка. Слева и справа, и напротив, на такой же скамье, на мешках, на ящиках – эвакуированные старики, женщины и дети. Опухшие и безразличные ко всему, осунувшиеся, настороженно притихшие. С чемоданами, узлами, сумками… И никто из них не знал и даже не подозревал о том, что спасительному полету из осажденного города они обязаны задумчивому, скромному на вид лейтенанту, сидевшему у третьего окошка. Именно за ним и был прислан этот транспортный самолет. Впрочем, не знал об этом и сам лейтенант. Ему просто казалось, что штабники отправили его в Москву с первым попутным транспортом…
Миклашевский поднял воротник, натянул глубже меховую шапку и, засунув руки в карманы, прикрыл глаза. Он мысленно переживал события последних дней, стараясь заглянуть в неясное и манящее будущее… Прошлое было простым и ясным, как вымытое оконное стекло. Оказалось, что те рапорты, которые Игорь писал в первые недели войны и о которых уже успел позабыть, прошли все положенные инстанции и получили «добро». О рапортах своих лейтенант Миклашевский вспомнил в штабе корпуса, когда в сопровождении капитана прибыл на Васильевский остров. Штаб занимал большой дом. Игорь поднялся на четвертый этаж. Тут все дышало строгим порядком, штабной армейской чистотой, и Миклашевский неуютно почувствовал себя в валенках, помятых галифе.
– Лейтенант Миклашевский? – спросил тихим голосом адъютант, худощавый пожилой майор с глубоко запавшими глазами и восковым цветом кожи. – Сейчас доложу. Вас ждут.
Он встал и скрылся за высокой, обитой коричневой кожей дверью. Игорь грустно посмотрел ему вслед и подумал, что здесь, в тылу, хлебная норма намного меньше фронтовой, а возможность попасть под пули или осколки ничуть не меньше. Немцы бомбят город и обстреливают из тяжелых орудий… Майор в следующую минуту вышел, не закрыв за собой дверь, сказал:
– Идите, лейтенант.
Игорь шагнул вперед, не подозревая, что дверь, в которую входит, порог, который переступает, стали своеобразным барьером, чертой, отделившей прошлое от настоящего. Смутные предчувствия «крутого поворота в судьбе»… Ковровая дорожка вела лейтенанта в неведомое…
Просторный кабинет командира Ленинградского корпуса ПВО был прост и строг. Командира корпуса Миклашевский узнал сразу, хотя видел его два раза издали, когда тот приезжал в полк. Невысокого роста, смуглолицый, худощавый, с копной темных вьющихся волос, командир выглядел значительно моложе сорока лет. Рядом с командиром корпуса сидел незнакомый плотный военный. У него крупные, волевые черты лица, седеющие волосы, одет он в простую красноармейскую гимнастерку, которая почти в обтяжку облегала крепко сбитую и сытую фигуру. И эта сытость бросилась в глаза. Военный не отличался особой полнотой, просто у него был здоровый цвет лица, обычный вид нормально питающегося человека. И в этом была необычность. Он не испытал голода. «Не блокадник, – решил Игорь. – С материка начальство…» И стрельнул взглядом по петлицам. На них никаких знаков различия. Но по манере держаться, по уверенным жестам Игорь сразу уловил командирские навыки.
– Семен Васильевич, – представился военный в красноармейской гимнастерке и сказал, что он из Политуправления.
На столе появились чай в стаканах и сахар. Настоящий сахарный песок. Игорь ощущал то неловкое, тягостное состояние, когда не мог пересилить себя, не мог удержать свою руку и сыпал, сыпал в свой стакан одну чайную ложку за другой… Как сладок был чай!.. Густой, как мед, и одурманивающе приторный!
Миклашевский хорошо помнит каждое слово Семена Васильевича, когда после чая тот достал из папки его рапорт, написанный еще в первую неделю войны. У Игоря от радости и волнения кровь хлынула в лицо – он не ошибся! Предположение сбылось!..
– Может быть, вы передумали? – спрашивал Семен Васильевич. – С тех дней прошло много времени, вы побывали в боях, познали не только романтику, но и горечь войны…
Игорь не передумал, не изменил своего решения. Месяцы войны научили его многому. Ему дважды приходилось непосредственно встречаться с немецкими разведчиками. Один раз его, Миклашевского, чуть не увели… Стыдно вспомнить, но факт остается фактом! Спеленали веревками и уже тащили в лес.
– Подумайте, лейтенант, все взвесьте. Сможете ли пойти на выполнение важного задания за линией фронта, – сказал Семен Васильевич. – Через два дня дадите ответ.
– Я могу ответить сейчас, – Миклашевский встал, вытягиваясь в струнку.
– И все же даем два дня на размышление.
Игоря поместили в гарнизонной гостинице, дали отдельную маленькую комнату. Переступив порог, он сбросил с себя одежду и завалился спать. Спал почти сутки. Бессонные, напряженные ночи на льду Ладоги, постоянные тревоги… А тут такая роскошь. Настоящая кровать, простыни… Никто не тревожит, не будит.
Миклашевский заглянул на спортивную базу курсов красных командиров, где до войны располагалась сборная военного округа. Там разместился военный госпиталь. В тренировочных залах рядами стояли койки. В борцовском зале, где раньше на ползала лежали пухлые, толстые темно-синего цвета специальные маты, образуя ковер, разместилась операционная. В боксерском зале лежали тяжелораненые…
Лейтенант прошелся по коридору, и ему никак не верилось, что тут не так давно была совсем иная жизнь. Под этим потолком собирались самые лучшие спортсмены Ленинградского военного округа. О тех днях, как напоминание, как весточки от мирного времени, остались в потолке крючья, к которым крепили спортивные снаряды, да вдоль стен выступали длинные деревянные ребра шведских стенок, до блеска отполированные ладонями.
Вдоль коридора прохаживались, толпились кучками ходячие ранбольные. Они курили казенную махорку, переговаривались, вспоминая минувшие бои, мирную жизнь… Вдруг за спиной Миклашевский услышал голос одного раненого:
– Что, не узнаешь?
Голос раненого Игорю показался знакомым. Он повернулся и у стены возле печки увидел моряка. Тот был высок, худ и угрюм. Левая нога схвачена до колена плотным гипсовым панцирем.
– Так и не признаешь?
– Ты? – неуверенно выдохнул Миклашевский, вспомнив приход Запорожского в раздевалку перед финальным боем. – Неужели ты?..
– Да, я… – голубые глаза моряка, как поблекшие на солнце льдинки, смотрели чуть насмешливо и грустно. – А я о тебе вспоминал в Петергофе. Вот, думал, тут должен был состояться мой поединок на реванш с Миклашевским…
– Погоди! – Игорь недоуменно посмотрел на Запорожского. – Когда же ты был в Петергофе?
– Можно сказать, что недавно.
– Там же немцы!
– Вот мы их и потревожили десантом.
Расставаясь, боксеры пожали друг другу руки. Когда Игорь направился к выходу, Запорожский задержал его еще на минутку и, потупя взгляд, виноватым голосом пробормотал:
– Ты уж прости меня за тот фортель на ринге… Теперь я на все смотрю другими глазами. На рассвете пятого октября пошли…