Страх любви
Шрифт:
— Меж тем как вы…
Он смотрел на нее с удивлением, словно она была существом особой породы: ему захотелось дотронуться до нее, взять ее за руки, прислушаться к ее дыханию, чтобы постичь тайну, которая в ней была, чтобы узнать, благодаря какой скрытой силе она была такою — способною к желанию, надежде, радости, ко всему тому, что для него было опасной иллюзией, миражом, таящим западни, от которых нас хранит лишь горькое сознание их опасности. Она покачала головой:
— Я, я…
Она не договорила и перешла через полосу газона. Широкая аллея расстилала свою гладкую, убитую песком землю. В конце ее, меж деревьев, поднимался легкий туман. Г-жа де Валантон, сидя в коляске, наклонилась, чтобы взглянуть на маленькие часы:
— Мне пора возвращаться. Куда вы хотите, чтобы
Он ответил наугад:
— На площадь Согласия… или все равно куда…
— Отлично.
Лакей укутал им колени широким пледом.
— Укройтесь. Становится свежо.
Лошади тронулись быстрой рысью, и они оба оставались молчаливыми до выезда из Булонского леса. Когда проезжали мимо решетки, она спросила:
— Вам не холодно?
Он сделал отрицательный знак. Оба погрузились в молчание.
Триумфальная арка рисовала на еще светлом небе свою героическую громаду. Аллея спускалась прямым склоном. Прямо против них виднелось сломанное острие обелиска. Мало-помалу Жюльетта придвинулась к нему. Под пледом Марсель Ренодье ощутил руку, сжимавшую его руку.
— Я рада, что снова увидела вас, Марсель! Я часто о вас думаю…
Она выпустила руку молодого человека и придержала плед, готовый скатиться.
— …думаю о вас и о том страхе перед жизнью, который живет в вас… Я хотела бы взять от жизни все, что она может дать… О, не то, чтобы счастье, это было бы чересчур много, но наслаждение, любовь, — не знаю, что еще, — дружбу…
Она откинулась на подушки коляски, которая остановилась на углу Елисейских полей и площади Согласия; Марсель Ренодье вышел из экипажа и простился с молодой женщиной. С минуту он простоял один на тротуаре, потом сошел на мостовую. Он следил взглядом за коляской г-жи де Валантон, удалявшейся в направлении улицы Рояль. Внезапно он отскочил назад: его едва не задел какой-то экипаж! Кучер, сворачивая, осыпал его бранью. Двое прохожих у фонарной площадки, куда он вбежал, взволнованно говорили:
— Вот так именно и давят людей!..
«Давят»… Мысль о смерти мелькнула у него в голове. Умереть! Мысль эта показалась ему горькой. В самом деле, ведь он едва не попал под колеса экипажа! Он невольно вздрогнул. Против него, на каменном пьедестале, дыбился один из коней Марли. И ему представилось, как копыта топчут его тело, дробят его кости. Сердце забилось тяжелыми ударами. На днях, подымаясь по крутым улицам, ведущим к кладбищу Пер-Лашез, он уже испытал то же ощущение удушья. Быть может, он болен. Следовало посоветоваться с доктором Сарьяном.
XIV
Инструкции Антуана Фремо были точны. Задержавшись в Виши около больной тетки, которую он не мог покинуть, он просил Марселя Ренодье оказать ему услугу, с просьбой о которой он не хотел обращаться ни к кому другому. Антуану Фремо было крайне необходимо получить пачку писем, хранившихся у него в Отейле. Привратник виллы Монморанси, где находился занимаемый им павильон, был предупрежден. Марсель получит по почте ключи от дома и от стола, в котором лежали указанные письма: то было маленькое бюро, стоявшее в простенке между двух окон, в комнате нижнего этажа. Пачка, перевязанная шелковым шнурком, лежала во втором ящике налево. Марсель перешлет ее тотчас в Виши заказным пакетом. Что касается ключей, то Марсель будет любезен сохранить их у себя до возвращения друга. Антуан Фремо заканчивал письмо извинением за причиняемое беспокойство и благодарностью за выполнение этой исключительно важной услуги. Все письмо, нарочито подробное, носило печать того жеманства и той таинственности, которые Фремо любил придавать каждому слову и которые шли к его позе романтика и утонченного молодого человека.
Марсель Ренодье твердил мысленно текст этого письма, подъезжая к вилле Монморанси. Она состояла из нескольких небольших особнячков, выстроенных среди палисадников, где росли высокие красивые деревья. Место было спокойное и приятно уединенное. Павильон, выбранный Антуаном Фремо, был выстроен из красного кирпича в стиле, смутно напоминающем англо-саксонский. Марселю Ренодье было жарко: этот июньский день был одновременно и мягок, и зноен. Птицы тихо
Марсель Ренодье вложил ключ в замочную скважину. Входная дверь вела в узкую прихожую, из которой была дверь в гостиную. Когда он вошел туда, ему пришлось подождать, пока глаза его не привыкнут к полутьме от закрытых ставней.
Вскоре он начал понемногу различать окружавшие его предметы. На стене большие зеркала в рамах стиля рококо изгибали свои золоченые завитки. Купленные Антуаном Фремо, вероятно, в Венеции, они производили в этой парижской квартире странное впечатление и казались в ней не менее чуждыми, чем остальная мебель, которая, будучи того же происхождения и предназначенная для просторных зал какого-нибудь палаццо, не отвечала своими размерами высоте и площади комнаты, загроможденной золочеными креслами, огромными столами, пузатыми витринами, где хрусталь стоял рядами на стеклянных полочках и смутно светился словно фосфорическим светом. С потолка свешивалась люстра из Мурано [19] , текучая и сложная, словно готовая капля за каплей пролиться в тишине. Странный запах исходил от этих старинных вещей, запах гнилого дерева, выцветших тканей, запах пыли и запустения, в котором упорно держались испарения крепких и тонких духов; эти духи особенно любил Антуан Фремо, и они так гармонировали с его эксцентричными одеяниями, с его перстнями, украшенными крупными драгоценными камнями, и с его тонким бритым лицом, слегка тронутым на скулах и губах румянами.
19
Мурано — северный пригород Венеции; с ХIII в. — центр производства венецианского стекла.
Марселю Ренодье было не по себе в этой причудливой обстановке. Здесь, в этом пустынном, казалось бы, доме, он не чувствовал себя одиноким: у него было ощущение, точно он мешает здесь чьему-то невидимому присутствию. Ему захотелось скорее выполнить взятое на себя поручение. Комната, где он должен был найти эти письма, была смежной с гостиною.
В ней было так темно, что пришлось отдернуть занавески и распахнуть ставни, чтобы что-нибудь увидеть. Наружный свет озарил теперь обтянутые старинным шелком стены, на которых висели зеркала в рамах накладной работы, с выгравированными на стекле гирляндами и рисунками. Виднелась кровать, низкая и широкая, под гипюровым покрывалом. Диван, обитый шелковой тканью с разводами, стоял рядом с деревянным мозаичным столиком, на котором находились два стеклянных светильника. Между двух окон помещался указанный письменный стол.
То был причудливый маленький пузатый столик красного лака, усеянный золотыми цветочками, соединявшимися в арабески и медальоны, в которых выступали персонажи Итальянской Комедии и маски в венецианских костюмах. Марсель смотрел на них, поворачивая в замке крошечный ключик. Показались ящики. В левом из них Марсель нащупал перевязанный пакет. Ему оставалось только положить его в карман, замкнуть бюро, закрыть ставни и уйти. А он оставался на месте, задумчивый и нерешительный.
Письма! Эти письма могли быть только от той самой графини Кантарини, о которой Антуан Фремо упоминал постоянно и которая, казалось, занимала в его жизни такое большое место. Для Марселя эта любовь Антуана Фремо до тех пор была чем-то далеким и романтическим, связанным с его высокопарными речами о Венеции, а теперь она внезапно превратилась в реальность. Эта женщина со звучным именем, напоминавшим о любви, наверное, была любовницей Фремо. В этих письмах были слова любви, какие пишут друг другу любовники. В них назначались дни, места и часы свиданий. Она должна была не раз отдаваться ему даже здесь, чужеземка, в этом доме, убранном для нее Антуаном Фремо по обычаю ее страны. Она сидела, должно быть, на этом диване, смотрелась в эти зеркала, искала среди потускневших зеркал то, которое лучше других отражало ее красоту. Она лежала на этой кровати!