Страх любви
Шрифт:
Марсель Ренодье поднял голову. Глаза его были полны слез, а во рту было ощущение болезненной горечи. Глухим голосом он прошептал:
— А что думает об этом господин Руасси?..
— Дорогой мой, господин Руасси никогда ничего не думает о других; он думает только о себе… Но вы, кажется, опечалились, мой друг? Ну, мне надо одеваться. Мы с вами еще увидимся до моего отъезда, не правда ли? И подумайте серьезно о поездке в Венецию.
II
— Осторожнее! Здесь еще три ступеньки.
Девица, за которой шел Марсель Ренодье, полуобернулась к нему. Пламя свечи, которую она несла, осветило ее лицо. Под рыжим напуском крашеных волос лицо было правильное, но несколько
Ключ в замке скрипнул.
Теснота прихожей делала низкий потолок еще заметнее. Комната, следовавшая за прихожею, была длинная и низкая. Марсель откинул на окне занавеску; окно, во втором этаже, выходило на улицу Монтень и на дома напротив, близкие и мрачные. Марсель стоял, прислонясь лбом к стеклу, и слышал за собою шелест ткани… Он встретил эту девушку на Елисейских полях. Она возвращалась пешком из кафе с бульвара. Он заговорил с нею… Теперь она, должно быть, уже раздета. Он не испытывал к ней никакого любопытства, никакого желания…
С минуту она ходила по комнате; шаги ее тяжело ложились по ковру. Марсель чувствовал себя таким печальным, таким мрачным, что ему захотелось поговорить, чтобы ни о чем не думать, и он предложил ей несколько вопросов. Прежде чем ответить, она села в ногах кровати. Сначала она говорила отрывисто и неохотно. Потом несколько оживилась. Ее рука, опиравшаяся на постель, поддерживала ее склоненное тело. Голос у нее был хриплый, но вдруг в нем появлялась неожиданная мягкость.
— Что и говорить, не всегда бывает весело! Но ничего не поделаешь! Приходится бегать. У нас ренты не припасено. Значит… разбирать не приходится. Я рождена, чтобы ничего не делать… Разумеется, я предпочла бы спать!.. И все же могу сказать, что никогда не любила дрыхнуть по ночам, даже когда была девчонкой. Средь бела дня вот это славно! Иной раз я себе это позволяю; но знаешь ли, кровать — это не то, что сено… Да и сено — колется… то ли дело трава, мягкая высокая трава, под которою чувствуешь землю и которая пахнет зеленью. Вот где хорошо…
Она откинулась назад, вытянулась. Кончики ее грудей походили на два цветка клевера. Она скрестила над головой руки. С закрытыми глазами, ее спокойные черты дышали каким-то благородством. Марсель смотрел на это чужое лицо, ставшее вдруг близким. Из глубины его воспоминаний поднимался аромат травы и воды, запах солнца, вид местности — образы, вызванные этим уснувшим лицом, похожим на грубый слепок другого облика, который смутно рисовался в его памяти и в котором он не хотел признаться, словно боясь его оскорбить…
III
— А, Марсель! Как это мило с вашей стороны, прийти со мной проститься! Вы видите, я окружен чемоданами…
Мебель в приемной Сириля Бютелэ была покрыта чехлами. Сквозь открытую дверь в столовой виднелись подставки, с которых были убраны вазы. Японская люстра с бронзовыми водорослями была завернута в кисейную пену. Бютелэ пригласил Марселя сесть.
— Я только опустошу эту папку, после чего я к вашим услугам…
Художник кончал перебирать письма. Он быстро пробегал их глазами, смотрел подпись и рвал.
— Я люблю порядок, не правда ли? Я питаю ужас к грудам старых бумаг, которые накапливаются… Да, все, что нас занимало, никогда больше не будет нас занимать… Разве у нас есть время вспоминать!..
Он держал перед собой развернутое письмо, написанное на бледно-голубой бумаге. С минуту он колебался, потом разорвал его и бросил на пол клочки, которые рассыпались.
— Есть вещи, о которых грустишь, когда они кончаются, мой друг Марсель, и о которых знаешь, что они больше не повторятся… особенно когда человек уже не молод, как я… Ба, я все же неплохо прожил жизнь!
Он отряхнул клочок письма, приставший к его одежде, и продолжал:
— Да, и даю вам слово,
Он откинулся на спинку кресла.
— Когда я уже не в силах буду воспроизводить природу, я еще буду в состоянии любоваться ею… Я часто думал о том, как я проведу последние годы жизни. Знаете, Марсель, я буду путешествовать. В настоящее время при наших средствах передвижения, если старик чувствует себя не слишком плохо, он может отлично объехать вокруг света. Путешествие — идеальное развлечение для старости!.. И потом старикам не следовало бы умирать дома: они должны скромно исчезать вдали, никого не беспокоя… Как деликатно уехать умирать в Китай, в Африку или еще куда-нибудь, в какой-либо из городов Востока, никому не мешая!
— О, господин Бютелэ!
Художник рассмеялся:
— Я говорю правду, Марсель… Но, в конце концов, я удовольствовался бы и моей милой Венецией. Я люблю ее кладбище, обнесенное красными стенами, на острове Сан-Микеле.
Он снова принялся разбирать на коленах пачки писем. Слышался звук разрываемой бумаги. Дверь внезапно раскрылась.
— Что такое, Аннина?
Маленькая служанка казалась испуганной и вместе с тем обрадованной.
— Signor, sono i piccioni… [20]
20
Сударь, голуби… ( Прим. перев.)
— Голуби!.. Марсель, идемте взглянуть на них.
Они вышли. В углу прихожей стоял высокий ящик с решетками. Они подошли к нему. Между брусьями ящика, во мраке виднелась куча перьев. Серый, желтый, зеленый, сизый, красно-лиловый — эти живые цвета и оттенки тихонько шевелились и сливались в пестрой гармонии. То были голуби всевозможных пород. Здесь были голуби, которые высоко держат свои причудливые оперенные зобы, были так называемые «каменоломы», были «капуцины», были голуби разноцветные, как павлиний хвост, были те, что зовутся «кубарями», были «мохноногие», были голуби в смешных галстучках и косыночках, не считая «египетских» голубей и обыкновенных голубей, из которых одни были толстые и пухлые, а другие стройные и тонкие, в изящных нагрудничках. Иные из них казались вылепленными из снега, иные напоминали собою ракушки. Прижавшись друг к другу, взъерошенные или гладенькие, спокойные или перепуганные, они наполняли огромный ящик глухим шорохом, словно немым воркованием. Стоя на коленях перед брусьями ящика, Аннина и Беттина просовывали между ними пальцы, чтобы со смехом восторга погладить гибкие шеи, чешуйчатые лапки и твердые клювы племенных теплых птиц. Сириль Бютелэ обернулся к Марселю:
— Ну, дорогой мой, что вы скажете о моих спутниках? Они куплены у продавца птиц на набережной Межиссери, и я увожу их с собой в Венецию. Хочу принести в дар площади Сан-Марко этих новых пернатых паломников.
Он уселся на ящике и стал поочередно ласкать пышные волосы Аннины и Беттины.
— Да, мы выберем хороший день, один из божественных дней венецианской весны, когда после сверкающего ливня мрамор блестит чистотою, как бы помолодевший, а истрийский камень словно тает в горячем свете неба. Мы поднимемся на altana [21] старого палаццо Альдрамин и подарим свободу нашим гостям. Ах, то будет чудесная смесь красок, дивный вихрь крыльев, прекрасный полет, летучий дар царице переливов и оттенков!
21
Балкон ( Прим. перев.)