Страх высоты. Через лабиринт. Три дня в Дагезане. Остановка
Шрифт:
— Вы мне не верите?
Лена передернула плечами.
— Странно сдерживать любопытство и в то же время судить о людях так категорично. Вы осудили Вадима, а что вы о нем знаете?
Если бы я ответил ей словами философа, который уверял, что знает только то, что ничего не знает, я бы не погрешил против истины. Новая попытка вступиться за Вадима ставила меня в полнейший тупик.
— Конечно, вы знаете больше.
— Его плохо понимают. И много винят. Да, сейчас мужчины слабее женщин. Наверно, это историческая закономерность. Женщины добились
Лена улыбнулась.
И тут я увидел то, что видел Женька Перепахин. Я узнал в ней Наташу. До сих пор мне мешало ее выражение лица, то озабоченное, то огорченное, неприветливое. А Наташа, — теперь я хорошо вспомнил, — была ровной, спокойной.
— Вы похожи на маму.
— Да… по праздникам.
— Они… редко бывают?
— Как положено. В основном будни. А вы помните маму?
— Вспоминаю, глядя на вас. Много лет прошло. И уехала она неожиданно.
— У нее были причины.
Улыбка исчезла. Я не мог понять, действительно ли она постоянно нервничает или это мои домыслы, издержки не своего дела, в которое я втянулся.
— Да, я помню. Домашние обстоятельства.
— Не только домашние.
— Об этом я не знал.
Лена посмотрела уже знакомым мне взглядом.
— Простите. Вы же не любитель чужих секретов. Наверно, это хорошо. Своего рода защитная реакция…
"Сейчас про улитку в раковине вспомнит…" Но обошлось без расхожего сравнения.
— Вы удачно адаптировались к жизни. А вот Вадим не может. Что же ему делать?
"Да что это она? Зачем?"
— Боюсь, что это разные вещи — чужие секреты и адаптация к жизни.
— Для вас. А для меня и Вадима… — Она не закончила. — Нам трудно жить.
— Я вижу.
— Все видят. И хотят, чтобы я его бросила.
Я не стал уточнять, что значит — все.
— А вы нет?
— Нет. Хотя вы правы, конечно. Он трудный человек. Но лучше стерпеть, чем предать.
"Кто же из них терпит? И кто предает? Или предавал?"
— Может быть, он просто ревнует вас?
Лена отпустила ремень и сделала недоуменный жест.
— Ревнует? Меня? Откуда вы взяли? Какая ерунда!
"Что там сказал Лев Толстой? Кажется, кто сумасшедший — они или я?.."
— Извините.
— Но откуда вы взяли? Вы же не могли это сказать случайно.
— Мне показалось, что Вадим не очень… доброжелательно относился к Сергею Ильичу.
— Господи!
Она воскликнула и остановилась, видимо, не зная, как продолжить.
— Простите. Я думала, вы просто избегали. А вы и в самом деле… Вам никто не говорил? Ни Вадим? Ни Полина Антоновна? Ни… Сергей Ильич?
Мне оставалось в ответ только головой повести.
— Но вы же сказали: и раньше не все несли ответственность?
— Да. Это же общая фраза.
— А я думала…
— Скажите, пожалуйста, что вы думали?
Я не спросил, а попросил, готовый в случае отказа действительно сойти на ближайшей остановке.
Лена, однако, колебалась.
Но недолго.
— Ах!.. Может быть, это и к лучшему. Вы ведь к маме едете. Должна же она когда-нибудь узнать, что я знаю… А вы правда не…
— Правда, Лена, правда.
— Ну, так узнайте чужой секрет. От жизни не укроешься. Я же не укрылась. И не нужно. Они должны были сказать мне вовремя. В свое время. Когда я выросла. Неужели они думали, что я могу изменить отношение к Олегу Филипповичу? Странно. Почему люди не понимают друг друга?
Я не ответил. Я ждал ее ответа.
— Мой настоящий отец Сергей Ильич. Неужели вы не подозревали?
Подозревал я многое. Но такое?
— Вы мне ошеломили.
"Она спрашивала, не говорил ли мне сам Сергей? Да он и себе говорить такое не решался!"
Я вспомнил дневник: "Она согласилась встретиться".
Строчка без комментариев и продолжения. Так я думал. А вся прожитая жизнь Сергея была продолжением этой строчки. В одно мгновенье жизнь эта предстала передо мной в ином свете. То есть просто осветилась, потому что раньше я ее не видел, не понимал по–настоящему.
— Он сам сказал вам?
— К сожалению, нет.
— И вы осуждаете его?
— Вы сами говорили об ответственности.
Мне захотелось вступиться.
— Я говорил не о Сергее. Это не такой человек. Бывает, что и женщины поступают своенравно, неразумно. Случайная вспышка, ссора. Они расстаются. Она уезжает, ничего не открыв. Возникают новые обстоятельства, другой человек. Он становится мужем, и говорить уже поздно и не нужно…
Звучало это довольно сумбурно, и Лена остановила меня короткими словами:
— Он знал.
"Конечно, знал, конечно". Но по инерции я спросил:
— Вы уверены?
— Еще бы! Вы бы видели, как он смотрел на меня. Как старался помочь. Он готов был написать за меня диссертацию. До последней строчки. Он смотрел… виноватыми глазами.
— Но сейчас… Неужели вы и сейчас осуждаете?
— Не знаю. Вы говорите о ссоре, о вспышке. О случайных обстоятельствах. Но ребенок для женщины — это самое главное. Я знаю маму. Если мама уехала, это не блажь. Наверно, он оскорбил ее. Мама очень самолюбивая, хотя и мягкая.
— Вы сказали — наверно. Значит, и мама не объяснила, почему они расстались?
— Мама ничего мне не сказала, как и Сергей Ильич. И этого я тоже не могу понять. Я говорила, она чтит Олега Филипповича… Но ведь правда есть правда. И я не все могу понять. Я давно не девочка. Лучше отца, чем Олег Филиппович, не может быть на свете. Не понимаю, почему они смалодушничали. По–моему, это умолчание только оскорбило нас всех.
Дважды она произнесла глагол "оскорблять". Она мучилась. Может быть, потому, что кто-то вторгся в душу с такой болезненно–личной тайной. Посторонний?