Страна «гирин герен»

Долетов Юрий Константинович

В феврале 1897 года английский экспедиционный отряд подверг осаде город. Его жители упорно защищались, но не смогли устоять перед карателями, имевшими лучшее оружие. Англичане подожгли Бенин, ворвались во дворец обы и начали грабить сокровища: сорвали со стен бронзовые барельефы, из алтарей похитили ритуальные маски усопших царей, изделия из слоновой кости… В руки колонизаторов попало более двух с половиной тысяч художественных реликвий, которые были переправлены затем в Европу. — Да еще каких! — насупился Нгале Агвара. — Один бронзовый флейтист чего стоит. На аукционе в Лондоне его продали за сто восемьдесят тысяч фунтов стерлингов… До самых последних слов Нгале Агвара во мне теплилась надежда, что еще

шаг-другой — и мы наконец подойдем к полке с «музыкантом». Вот тебе и «свет не клином сошелся». Макети Зуру развел руками, вздохнул, сочувствуя мне… Все же я увидел бронзового флейтиста. Месяцев через пять Макети Зуру заехал ко мне домой. Напустив на себя таинственный вид, он предложил заглянуть в одно интересное место в Лагосе. Я согласился, и минут через десять мы вошли в… национальный музей. Это был тот и не тот музей. То же серое двухэтажное здание в парке, те же застекленные витрины. И одновременно — все иное. В экспозиционных залах полно людей, в витринах — терракотовые маски «культуры Нок», бронза Ифе, Бенина…

— Как вам удалось заполучить все эти шедевры? Ведь тут раньше ничего не было, хоть шаром покати.

— Собирали по крупицам. Кое-что раздобыли у себя: часть экспонатов из своих фондов выделили музеи Джоса и Ифе. С ними легко было договориться. Загвоздка получилась с Бенином. С них чего спросишь: все равно что кусок хлеба у нищего из рук вырывать. Решили обратиться к западным музеям. Попросили вернуть хотя бы часть бенинских масок, что были вывезены из страны. Кстати, флейтист наш нашелся.

— Разве? Я уже потерял всякую надежду его увидеть.

— Нашелся! — повторил Макети Зуру. — В Париже, в Музее человека. Как он туда попал, не знаем. Может, меценат какой подарил.

Макети Зуру протянул мне толстый каталог с закладкой, который все это время не выпускал из рук. Я раскрыл отмеченную страницу с фотографией.

Безымянный ваятель (литейщикам при дворе обы запрещалось ставить на отливке свое имя) создавал скульптуру, несомненно, в порыве вдохновения. Видимо, наскучило работать по указке эгаево. Первое, что бросилось в глаза, — это ее исключительная красота, невероятное совершенство. Выполненный в рост, бронзовый флейтист как бы сжался, однако казалось, что в нем пробуждается желание свободно вытянуться, распрямиться в пространстве. В великолепной, расшитой узорами одежде, с двумя нитками коралловых бус на шее, музыкант держал у припухших губ флейту. Волшебство изображения было настолько захватывающим, что чудилось: еще мгновение — и зал наполнится нежной мелодией.

Не без сожаления я вернул каталог Макети Зуру. — Западные музеи наотрез отказались вернуть Нигерии ее же шедевры, — продолжил он свой рассказ. — При этом стали перепевать старую песню на новый лад, дескать, нигерийцы не могли сами создать такие совершенные скульптуры. А из этого следовало, что вывезенные из Нигерии бронзовые маски ей не принадлежат и никаких прав на них мы не имеем. Тогда пошли другим путем: купили часть своих отливок на западных аукционах. Словом, наши древние изделия обрели второе рождение…

Долгое время считалось, что Нигерия развивается чуть ли не на голом месте — особенно в ходу была эта мысль на Западе — и что у нее нет своей истории, культуры, своего искусства. Бронза Бенина, попавшая в Европу, казалось бы, должна была опровергнуть это представление. Но тут же нашлись «специалисты», которые в один голос заговорили, что древние творения Бенина — совсем не дело рук талантливого нигерийского народа. «Секреты» изготовления масок заимствованы по воле случая извне, их, дескать, завезли в Африку португальцы.

Затем появились бронзовые ваяния Ифе. Они были старше изделий Бенина и могли бы расширить представление о прошлом Нигерии. И снова в Европе не захотели примириться с мыслью, что нигерийские литейщики были способны на такие свершения. Ссылались на того же Фробениуса, на его гипотезу об африканской Атлантиде. Затем искусству Ифе стали приписывать этрусское происхождение, влияние Древнего Египта, Греции, Персии, Индии. Приверженцы расистских теорий считали бронзовые изделия Ифе чьими угодно, но только не нигерийскими. Признать это — рухнула бы вся надуманная концепция об извечной отсталости Африки. Пришлось бы согласиться тогда, что в Ифе, Бенине и соседних с ними провинциях существовало искусство, значительно превосходившее по художественному уровню и мастерству искусство Европы того времени, и что именно цивилизованный Запад изничтожил его в результате опустошения Нигерии работорговлей, колониальным грабежом, разрухой и насилием.

С открытием «культуры Нок» Нигерия обрела биографию. Но опять-таки находка не получила должного признания. О ней предпочитали умалчивать, а для самого слова «Нок» не находилось места в печатных изданиях.

Нигерийские народы были ограблены не только в отношении древних шедевров. Нигерийцев лишили памяти, которая, без сомнения, помогла бы им лучше познать самих себя и лучше быть понятыми другими.

Внешний мир познакомился с древним искусством Нигерии в перевернутой последовательности: бронза Бенина — бронза Ифе — терракота Нок. Разбросанные к тому же по разным местам, творения нигерийских мастеров не давали целостного представления о многовековой истории страны. В национальном музее все стало на свои места: терракота Нок — бронза Ифе — бронза Бенина…

Страницы ранней биографии Нигерии заполнены еще не все: не найдены промежуточные звенья между «культурой Нок» и бронзой Ифе (разрыв по времени достигает тысячи лет). Но за этим дело не станет. В последние годы были обнаружены бронзовые предметы в Игбо-Укву, которые относят к IX веку, терракотовые скульптуры Ово XV века… Нигерийская земля продолжает открывать свои тайны, и новые находки, несомненно, позволят расширить представление о далеком прошлом страны.

«Марокканская кожа»

Над холмом лился чарующий наигрыш. Казалось, поблизости веселится скворец: фью-у-у, фью-у-у… Но то был не скворец (да и откуда ему взяться в Африке в эту пору, когда в наших краях еще держится сносная погода) или какая-то другая певчая птаха.

Играл пастушок, сидевший на сером валуне. Пастушок придерживал перед собой алгайту — самодельную свирель и упоенно раскачивался в такт сочиненной, видимо, самим нехитрой мелодии. Со всех сторон холм обступила саванна с островками колючего кустарника и одинокими цветущими акациями, похожими на огромные букеты ярко-красных гвоздик. Наигрыш словно растекался по зеленому склону, и в него вслушивалось все окружающее. Приостановилось у румяной щеки солнца легкое облачко. Не волнилась трава, нежная после дождей, но уже слегка подрумяненная у корней. Подняли головы большерогие степенные зебу и обычно непоседливые козы, пасшиеся на полянах по склону холма.

Чего бы проще, без всяких выкрутасов подойти к пастушку. Но я этого не делал, а крался, как охотник к распевающему во время весеннего тока тетереву.

Вспомнить охотничьи навыки вынудили меня другие встречи с нигерийскими пастухами. Собственно, и встреч-то таких, чтобы можно поговорить, не было. При моем приближении, едва завидев, пастухи прятались в буш или убегали в саванну, увлекая за собой стадо. После нескольких безуспешных попыток я догадался, что отшельники-скотоводы опасаются не лично меня, по виду обычного белого туриста, а вообще пришлого человека.