Страна Печалия
Шрифт:
Тем временем молодой парень молча протянул Аввакуму ковш холодной воды, и тот торопливо сделал несколько больших глотков, вернул ковш, оправил слегка вымоченные усы и сдержанно ответил:
— И ты, батюшка, прости меня за горячность. Видит Бог, что не по своей воле здесь оказался и никаких вин за собой не вижу. Может, и к лучшему, что так вот откровенно все мне высказал, наперед знать буду, что у вас здесь за порядки. О разговоре нашем непременно все владыке обскажу, а там пусть он решает. Но и ты пойми меня: вслед за мной жена с детьми малыми вскоре приехать должна, нелегко мне их без гроша за душой прокормить будет.
— Ладно, ладно, забудем, что друг дружке наговорили. Не мной сказано: обжегшись на молоке, и на воду дуешь. А проповеди твои сам бы с радостью великой послушал. Ты вот что, напиши, чего говорить после службы станешь, да и отправь ко мне с кем. А я и прочту. Годится?
— Ты, батюшка, как погляжу, бумаге больше веришь, чем человеку. Но, будь по-твоему. Составлю проповедь, только ты скажи мне, какую тему из Евангелия выбрать.
— А возьми, к примеру, притчу о блудном сыне, да и обскажи на свой лад, как ее понимаешь. Согласен? — хитро прищурился он, и Аввакум понял, что Андроник не так прост, как показался ему в начале разговора.
— Почему бы и нет, согласен. Составлю проповедь, и на бумаге изложу. Срок какой мне даешь?
— Пары дней хватит? Поди, помнишь, что там, на Москве, говорил, вот и изложи все.
— Должно хватить, — думая уже о чем-то своем, ответил протопоп и, поклонившись, направился к выходу. — Прощайте покуда. Свидимся еще.
Стоящие в проходе церковнослужители молча расступились, с интересом глядя на него. Подойдя к церковным дверям, протопоп истово перекрестился на блестевший у противоположной стены иконостас и, не оглядываясь, вышел на улицу, ощущая на себе взгляды служителей.
Аввакум, как и обещал, через два дня сам принес проповедь о блудном сыне и с нетерпением ждал, когда тот с ней ознакомится. Наконец дня через три за ним явился посыльный, сообщивший, что благочинный просит прибыть его на другой день к нему сразу после окончания заутрени. Аввакум с вечера намазал салом свои видавшие виды сапоги, надел новый подрясник и отправился к началу службы. День был будний, и прихожан собралось не более двух десятков человек, которые, впрочем, постояв некоторое время, тихонько пятились к дверям и незаметно исчезали. Вскоре в храме осталось лишь несколько древних старух, которых, судя по всему, не ждали домашние дела, и они терпеливо стояли каждая в своем углу, подпевали в нужных местах диакону и степенно крестились.
Когда после окончания службы отец Андроник проследовал, уже сняв с себя верхнее облачение, в подсобную комнатку, то вслед за ним вошел, не дожидаясь приглашения, и Аввакум. Благочинный сидел на том же месте, что и в прошлый раз, и держал в руках написанную Аввакумом проповедь. Некоторое время он молчал, а потом, словно решившись на что-то, коротко глянул на протопопа и произнес негромко:
— Не ожидал от тебя, что столь подробно изложишь все, не ожидал.
— Что, не понравились мысли мои? — осторожно осведомился Аввакум.
— Я этого не говорил. Тем более вижу, что ты зело горяч и не выдержан. Как тебе правду-то сказать? Осерчаешь, чай?
— На правду грех обижаться. Да только кто знает, где она, эта правда, то одному Господу известно.
— Ну, я не Господь Бог, но в проповедях кое-что понимаю и Евангелие могу хоть наизусть от корки до корки пересказать, а потому спрошу тебя, сын мой, откуда ты все взял, что у тебя в проповеди изложено?
— Как откуда? — поразился вопросу Аввакум. — Из Евангелия и взял. А что не так?
— Много чего не так, — неопределенно ответил отец Андроник. — Вот хотя бы… — Он отнес исписанные листы подальше от глаз на расстояние вытянутой руки и, прищурившись, прочел: — «Блажен тот будет, кто в дом свой обратно после странствий долгих вернется». В Евангелии ничего подобного нет. Или, может, отстал я, старый, от жизни? Может, иное теперь пишут, что мне неведомо?
— Таких слов точно нет в Евангелии, то мной говорено. Но что с того? Разве не обретает радость тот, кто в дом свой возвращается после странствий?
— Это так, — согласился отец Аверкий, — но ты-то о блаженстве пишешь! А заповеди блаженства, что в Нагорной проповеди Иисусом Христом были сказаны, все как есть перечислены, но твоих слов там нет и быть не может! Как же ты, грешник, посмел добавить свои слова туда?
Батюшка постепенно распалялся, и Аввакум понял, что и на этот раз разговор будет непростым, и чем все это закончится, сказать трудно. Но и он не хотел уступать, тем более, что подобную проповедь он говорил в свое время перед самим царем Алексеем Михайловичем, и тот премного остался доволен, не усмотрев в ней ничего кощунственного. Но как объяснить это твердолобому батюшке, который привык чувствовать себя хозяином не только в своем приходе, но и в городе, и не приемлет иного толкования Евангелия, к чему он привык сызмальства?
— Позвольте, позвольте. — Протопоп и не думал сдаваться. — А как же толкования святых отцов, которые слово «блажен» нередко используют в посланиях своих?
— Ну, тебе-то до них далековато будет, — решительно отрезал настоятель. — Ишь ты каков! С отцами церкви вздумал себя сравнивать! То грех-то великий! Предерзкий ты человек, однако. Как же тебя там, в столице, к службе допускали с подобными высказываниями?
— А так и допускали, — с вызовом ответил Аввакум, — вас потому как не спросили. И на проповеди мои народу собиралось по нескольку сот человек, а не то, что у вас сегодня, два с половиной калеки стояло.
— Да ты, как погляжу, не только человек предерзкий, но и старших уважать не приучен. Хорошо, оставим это место с блаженством на твоей совести, а поглядим далее. Что ты тут еще пишешь? А, вот: «Так случится с каждым, кто во блуде рожден, и проклят будет род его…»
— Истинно так, — перебил батюшку Аввакум, — ибо сказано, что ляжет грех родителей на плечи твои и нести его будут многие колена из рода, согрешившего перед Господом.
— С этим не спорю, но откуда ты, грешная твоя душа, взял, будто отрок тот, о котором сам Христос говорил, рожден во блуде? Чего-то не припомню в притче сей. Отсебятину несешь без стеснения всякого, и спорить еще со мной норовишь.