Странники в ночи

Быстров Андрей Михайлович

21

Темнело как-то необычно быстро, словно на экваторе, и слишком рано для августа. Покинув кафе вслед за Кассинским, Андрей шел через площадь, где возвышался горделивый памятник российскому классику, бывавшему в городе наездами. Зажглись вечерние фонари, их мощные лампы раскалялись неторопливо, постепенно подминая беспомощные сумерки. Ветер срывал с тополей начинающие желтеть листья, кружил их над газонами, над скамейками. Где-то в открытом окне надрывался проигрыватель, доводя до совершенно лишней громкости сентиментальную песню Фредди Меркюри "Блюз моей меланхолии". Загорались огни реклам, делающие русский город неотличимым от западного: "Ив Роше", "Кодак", "Макдональдс", "Кока-Кола".

Бездомные собаки разыскивали еду возле мусорных ящиков, равнодушные милиционеры лениво наблюдали за проститутками, а те провожали алчными взорами дорогие автомобили. Где сейчас Кассинский, подумал Андрей, здесь ли, а может быть, под иными небесами среди совсем других огней?

Медленно пересекая площадь, Андрей не пытался анализировать беседу с Кассинским, делать логические выводы. Если какой-то ответ и содержался в этой встрече, он не в словах загадочного старика, а в том, что встреча состоялась, в самом её факте. Знание, так поразившее Андрея там, за столиком кафе "Галактика", оставалось и крепло - знание того, что Кассинский ЕСТЬ в мире.

Погруженный в рассеянную задумчивость - если можно назвать так состояние, когда вместо мыслей блуждают в голове обрывки эмоций - Андрей приблизился к краю площади и уселся на скамейку, предварительно смахнув желтые листья. Отсюда, из-под конуса разгорающегося фонарного света, небо казалось черным и таинственным, мягким и бархатным, оно влекло к своим чудесам, словно вдруг сменив гнев на милость и оборвав на время потоки угрожающего жесткого излучения.

Андрей достал сигареты. Закуривая, он услышал совсем рядом хриплый голос и вздрогнул от неожиданности.

– Мужчина, сигареткой не угостите?

Андрей повернул голову. На скамейке возле него сидела женщина неопределенного возраста, неопределенной внешности. Точнее, о её внешности нельзя было судить в принципе, потому что лицо скрывали толстенные слои грубо нанесенной косметики. Вместо губ Андрей видел овальное пятно ярчайшей красной помады, щеки прятались за броней румян и пудры, глаза тонули в глубине иссиня-черных разводов. Растрепанные волосы выглядели серыми, со следами когда-то оранжевой вроде бы краски, морщинистые грязные пальцы были усеяны дешевыми медными колечками. Одежду женщины составляли ядовито-зеленая куртка, из-под которой выглядывала желтая, вся в темных пятнах водолазка, и коричневые мятые брюки. На коленях она держала полиэтиленовый пакет, дырявый и настолько истертый, что невозможно было сказать, какую фирму он рекламировал изначально.

Протянув ей пачку сигарет, Андрей отвернулся, но тут последовало новое требование:

– А огоньку?

Пришлось дать и огоньку, а также выслушать предложение совместно выпить пива. Не отвечая, Андрей поднялся со скамейки.

– Значит, не хочешь со мной познакомиться?
– донеслось до него сзади.
– А чего? Давай познакомимся. Я Анжелика, но ребята зовут меня Топси. ТОПСИ. Как того керамического зайца, помнишь?

Подошвы туфель Андрея будто приклеились к асфальту. Он застыл, он не мог сделать ни шагу.

– Топси, - прошептал он очень тихо, чувствуя, как краска давнего, забытого, похороненного в прошлом стыда заливает его лицо.

– Правильно, Топси. Ты хорошо слышишь, малыш. Сколько лет тебе было тогда? Девять, десять? Ты учился во втором или третьем классе.

Тяжело, всем корпусом Андрей развернулся. Он старался не смотреть на женщину, назвавшую себя Анжеликой, но он видел её, развалившуюся на скамейке и нагло ухмыляющуюся, видел отчетливо.

– Помнишь день рождения твоей одноклассницы?
– слова падали, как в бездну, из намалеванного рта.
– Саша её звали, Саша Круглова, скромная такая девочка. Отец привез ей из ГДР восхитительного керамического зайца веселого, улыбающегося до ушей, он сидел в красивой разноцветной коробке-домике со слюдяными окошками и картонными закрывающимися ставнями. Саша назвала

его Топси. Все дети были очарованы этим зайцем, и ты, конечно, тоже - ты просто влюбился в него. И ты задумал похищение. О, ты уверял себя, что у тебя зайцу будет лучше, чем у Саши, что ты будешь любить его больше - но на самом-то деле ты считал, что все лучшее должно принадлежать только тебе, а ? Ты вызвался показывать фокусы и под предлогом подготовки попросил всех детей выйти из комнаты. Оставшись в одиночестве, ты выхватил зайца из домика... Ставни были закрыты, и никто не мог увидеть, что внутри ничего нет. А потом, до самого конца праздника, ты развлекал всех фокусами, играми, забавными историями. Ты был звездой шоу, так что никто и не вспомнил о зайце Топси. Тебе удалось уйти с ним...

Саша проводила гостей и сразу открыла домик зайца. О, как безутешно плакала она в день своего рождения! А ты тайком любовался украденным зайцем у себя дома.

Нетрудно было догадаться, кто украл Топси. В тот же вечер к тебе пришел отец Саши. Деликатный и тактичный человек, он говорил с тобой очень мягко. Может быть, говорил он, ты случайно, машинально положил Топси в карман, в этом нет ничего страшного, Саша плачет, поищи, пожалуйста, зайца... Но ты, великий актер, так безупречно сыграл недоумение, что Сашиному отцу пришлось отправиться восвояси ни с чем...

Потом была школа, косые взгляды и ехидные намеки одноклассников. Ты переносил это с трудом, но ещё хуже было другое. Подозрение падало не только на тебя, но и на Рому Колесникова - этот мальчик, к его несчастью, также по стечению обстоятельств недолго был один в комнате, а раз ты так здорово оправдался перед отцом Саши, не он ли увел Топси? Ты видел, как он страдает. Своим признанием ты мог отвести от него несправедливое подозрение, но ты не сделал этого. Вслед за кражей ты совершил второе преступление, более страшное - ты подставил невиновного человека.

Чудовищность ситуации разъедала твою душу, рвала совесть в клочья. Нет, я не стану взваливать на тебя лишнее и утверждать, что сам ты не страдал! Уже и речи не было о том, чтобы играть с Топси, радоваться ему. Ты ненавидел этого зайца, ты боялся достать его из дальнего угла ящика с игрушками, боялся взглянуть на него. Ты только и думал о том, как вернуть Топси. Подбросить к дверям Сашиной квартиры? В её портфель в школе? Но тебя могли заметить, и тогда - ужас несмываемого позора...

То, что ты сделал, было почти бессознательным актом. С Топси в кармане ты вышел из дома, долго бродил по городу... На лифте ты поднялся на самый верх единственной тогда двенадцатиэтажки и сбросил Топси с общего балкона. Ты не смотрел, как он летит, не видел, как он ударился об асфальт и разбился на мелкие осколки... О, эти осколки, острые, острые! Осколки зайца Топси всегда будут ранить твое сердце.

Женщина умолкла и так сильно затянулась сигаретой, что горящий табак затрещал. Теперь Андрей не сводил с неё глаз. Кто она? Неужели сама Саша Круглова? Но даже Круглова не могла знать того, что знал только он один. Эта женщина проникла вглубь, как мыслящий океан лемовской планеты Солярис, и вытащила, вывернула наружу спрятанное, страшное, сокровенное... Она возродила и во весь рост поставила перед ним то, о чем он предпочел бы не вспоминать никогда, что стер бы, если бы мог...

Из груди Андрея вырвался не то хрип, не то стон. С усилием наполовину овладев голосом, он просипел:

– Откуда... Как ты узнала?

– Ох, ох, ох!
– женщина явно издевалась.
– Большой секрет! Да об этом болтают во всех кабаках города! Напиши-ка роман, писатель. "Осколки зайца Топси" - почище пепла Клааса, да? Слабо?

Андрей поднял взгляд. Мир и покой, и обещания чудес покинули черный купол неба, исчез препятствующий жесткому излучению экран. Андрей стоял в скрещении лучей рентгеновских лазеров Империи.

– Я искупил свою вину, - твердо сказал он, не женщине, а этим беспросветным небесам.