Странники в ночи
Шрифт:
– О, нет!
– засмеялась та, что представилась Анжеликой.
– Чем же? Страданиями? Страданий недостаточно, счет не закрыт. Но у тебя есть шанс. Беги, спасайся! Беги, кролик, беги!
Ее голос рокотал подобно далекому грому.
– Нет, - ответил Андрей, глядя на неё в упор, прямо в глаза.
– Ты не заставишь меня.
– Беги!
– взревело чудовище, захватившее мозг несчастного создания. Женщина вскочила со скамейки, занесла стиснутый кулачок... И обмякла, снова села, дрожа, как от сильного холода.
– Пива, пива, - причитала она.
– Водки, согреться...
В траве за скамейкой прошелестел странный порыв ветра, сжатый и последовательный, будто там прокатили тяжелый невидимый шар, и раздалось какое-то глумливое хихиканье. Андрей огляделся. На противоположном краю
Водки в продаже не оказалось, даже из-под полы, а пиво не спасло бы Анжелику. Андрей купил бутылку крепкого вина, вернулся и вручил её женщине. Та жадно сорвала зубами пластмассовую пробку, опорожнила полбутылки одним здоровенным глотком. В её глазах появился янтарный блеск.
– Эй, писатель... А как же все-таки насчет романа? Ничего сюжетец? Гонорар пополам...
Андрей зашагал прочь. Он ни разу не обернулся.
22
Ночь прошла под знаком КАРТИНЫ. Андрей больше не видел себя ни в ней, ни возле неё - в ужасающе ярком сне все поле зрения заполняла она сама. Каждый тщательно выписанный кленовый лист, каждый мазок, штришок, изображающий веточку или травинку, отпечатывался в памяти настолько глубоко, что казалось, крутится ротационная машина, оборот за оборотом обновляя и углубляя все ту же копию картины в сознании Андрея. А уже в следующую секунду это ощущение пропадало, и картина представлялась зыбкой, неясной, ускользающей настолько, что и разглядывая её в тревожном сновидении, Андрей не отдавал себе отчета, какой именно перед ним пейзаж. Но то, как он видел картину, как осознавал её, помнил или не помнил - все это было второстепенно. Главным же, как он чувствовал, была не сама картина, а то, что скрывалось ЗА НЕЙ. Нечто непредставимо страшное таилось там. Оно было настолько НАСТОЯЩИМ - до дрожи, до отчаяния - что сжимающийся в тисках кошмара мозг торопливо ставил на пути воображения новые и новые барьеры. Нельзя представить ЭТО, нельзя увидеть внутренним зрением, ибо тогда ОНО захватит власть. С помощью волевого усилия Андрей мог бы увидеть... Пожалуй, он даже знал, ЧТО скрывается за картиной, но проникнуть туда было почти равносильно капитуляции. А этот тонкий колышащийся холст, прогибающийся под напором с другой стороны, служил надежной преградой... ПОКА, во сне. Наяву картины не будет, а ТО, ЧТО ЗА НЕЙ, останется.
Беззвучный крик, пронесшийся в нематериальных коридорах подсознания, разбудил Андрея. Фосфоресцирующие стрелки на циферблате настенных часов подползали к пяти. Эта картина... Чего только Андрей не отдал бы, чтобы узнать, существует ли такая картина в действительности, посмотреть на нее. Зачем? Неизвестно. Что-то подсказывало ему, что в картине скрыт ответ.
В темноте он вытянул руку, включил коротковолновый транзисторный приемник. Ему хотелось услышать голоса людей, голоса Земли, просто чтобы удостовериться, что он не один на свете. И он слышал их, голоса на разных языках, он крутил ручку настройки под завывания помех, и звучащий мир отвечал ему. Обрывки чужестранной скороговорки, вторгающаяся с полуслова и пропадающая в белом шуме русская речь, всплески веселых мотивчиков, рекламные джинглы...
Андрей перестал вращать ручку, когда наткнулся на какую-то станцию, передававшую знакомый ему до последней нотки альбом - "Стену" легендарных "Пинк Флойд", крик о помощи из комфортабельного оцепенения. Как можно было видеть на светящейся шкале, радиоволны доносили эту музыку в диапазоне сорока одного метра - далеком, заокеанском. Ей не предшествовали никакие объявления или комментарии - возможно, они и были, но Андрей настроил приемник на станцию, когда музыка уже началась. Попискивания, стенания и треск эфирных помех не только не мешали, но как-то естественно встраивались в гитарно-клавишную архитектуру Роджера Уотерса. Кроме того, они словно говорили: вот из какого далека летят к тебе эти электромагнитные колебания, вот сколько трудных километров им пришлось преодолеть, чтобы ты смог услышать "Пинк Флойд" в пять часов утра!
Голос вплывал в комнату из радиоприемника, печально-медитативный, будто ищущий точку равновесия.
В МОЕМ ТЕЛЕВИЗОРЕ - ТРИНАДЦАТЬ КАНАЛОВ, ЕСТЬ ИЗ КАКОГО ДЕРЬМА ВЫБИРАТЬ
Андрей убрал пальцы
У МЕНЯ ЕСТЬ ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ СВЕТ, ВТОРОЕ ЗРЕНИЕ, ПОТРЯСАЮЩАЯ СПОСОБНОСТЬ НАБЛЮДАТЬ
Лампочка подсветки шкалы горела ровно, тепло, успокаивающе. Нет никакой КАРТИНЫ... И нет никакой СТЕНЫ, придуманной Уотерсом. И то и другое - иллюзия, бесплотный сон или радиоволна. Лампочка же реальна, вот она светит, приносит покой...
КОГДА Я ПОЗВОНЮ ПО ТЕЛЕФОНУ, ПО-ПРЕЖНЕМУ НИКОГО НЕ БУДЕТ ДОМА.
Андрей встал. Заокеанская радиостанция крутила песни "Стены" не в том порядке, в каком они располагались на альбоме - вместо "Веры" началась "Эй, ты". Андрей зажег торшер, натянул халат - не набросил, не надел, а вот именно натянул, ему не сразу удалось попасть в рукава. Он босиком прошелся по комнате, ощущая во рту отвратительную кислую сухость. Его слегка пошатывало, как от длительного голода.
ЭЙ, ТЫ, ЗАМЕРЗАЕШЬ, СТАРЕЕШЬ, ТЫ ВСЕ БОЛЕЕ ОДИНОК
Подойдя к стеллажу, Андрей наугад вытянул книгу. Это оказался маленький томик поэтической антологии со сложной виньеткой на переплете, напоминающей требующий разгадки ребус.
ЭЙ, ТЫ, НЕ ПОМОГАЙ ИМ ХОРОНИТЬ СВЕТ. НЕ СДАВАЙСЯ БЕЗ БОРЬБЫ .
Книга сама раскрылась в руке Андрея - на перегибе, там, где раскрывалась чаще, - взгляд упал на первые строки стихотворения. "Вечно голодный зверь, театр, просит снова заполнить залы"... Вот так. Нормальные люди ходят в театры и кино, встречаются с друзьями, работают, выпивают и неспешно беседуют в приятном обществе. "Тем, что остался нормальным, хранишь ты наследие человека", - вспомнилось из Оруэлла. Наследие человека здесь было ни при чем, но строчка застряла, зацепилась. Тем, что остался нормальным. Нужно остаться нормальным вопреки всему. Не помогай им хоронить свет. Докажи прежде всему самому себе, что ты существуешь. Иди в театр или ещё куда-нибудь, куда отправляются люди после работы, НОРМАЛЬНЫЕ люди, не отягощенные немыслимым.
Решение не созрело, не оформилось в виде конкретного намерения, но оно уже захватило прочные позиции. Андрей снова опустился на диван. Он засыпал в объятиях радиоволн, и ни картина, ни то, что скрывал холст, больше не терзали его. Ему снились осенние луга, багряный закат, чистый источник - не нарисованные, а реальные.
Вторично он проснулся около полудня, открыл окна. Предстояла поездка к Свиридову - Андрей так и не объяснился с ним по поводу рукописи, отделавшись маловразумительными репликами по телефону. В ванной, намыливая щеки кисточкой для бритья, Андрей раздумывал, что сказать издателю.
Во двор он спустился с опаской. Собаки не было. Ее не было и вчера, когда Андрей пришел домой, но она могла затаиться где-то возле машины.
Однако она так и не появилась. Андрей сел в машину, вывел её со двора, переключил скорость. Порывшись в коробке с кассетами, он выбрал голландскую группу "Ливин Блюз", зарядил магнитолу, нажал кнопку.
Вместо неповторимого голоса Джона Фредрикса, поющего о том, как он лгал женщине по имени Шайлина, из стереодинамиков потек зловещий шепот. Он расползался по салону, омерзительный, липкий, просачивался, казалось, под кожу сквозь поры. Ни одного слова нельзя было разобрать четко, тембр голоса все время менялся от мужского к женскому, с одной и той же угрожающей интонацией. В одном месте Андрей уловил что-то вроде "заблокирована память", в другом - "глубоко, глубоко внизу", но и в этих словах он не был до конца уверен. Создавалось впечатление, что тот, кто записал гадкий шепот на кассету с "Ливин Блюзом" (а это была именно та кассета, с наклейкой, надписанной рукой Андрея) или мало заботился о внятности, или не мог либо не хотел её достичь. Это походило на тайную запись с помощью плохого любительского микрофона, да ещё неудачно установленного - запись чего-то вовсе не предназначенного для посторонних ушей, какого-то отвратительного обряда, мерзкого колдовства. Такое колдовство пряталось от людей, оно обращалось к чему-то абсолютно бесчеловечному, холодному, скользкому, что было бы без всякой жалости брезгливо раздавлено, если бы люди его нашли.