Странники войны
Шрифт:
«Занимавшуюся похищением Муссолини, — про себя проговорил Пореччи. И даже не заметил, что при этом выразительно шевелил губами. Только сейчас он понял, в какую историю влип. Коль уж до него добрались в связи с похищением Муссолини... — Такой акции в пользу противника не простила бы ни одна служба безопасности мира. Почему же итальянская должна быть исключением?»
— Вы правы, капитан, — не стал таиться Фоджа. — Такие подлецы, как Конченцо, помогли Скорцени похитить дуче, а следовательно, поставить Италию на грань гражданской войны. Не скажу, чтобы я был явным врагом Муссолини — служил ему, как и вы, и тысячи других. Но времена меняются. Они меняются, наши проклятые «времена» — вот в чем беда! И дуче давно пора было понять, что последние реплики из его роли на сцене Италии сказаны, а значит, пора за занавес.
— Но дуче не способен понять этого.
— В том-то и дело. Из-за его упрямства в Италии действительно вот-вот разразится настоящая гражданская... После всех тех потрясений, которые наша Апенниния уже пережила и которые переживает сейчас, имея перед собой с одной стороны вчерашних врагов — англо-американцев, с другой — нынешних, германцев и красных партизан... Стоит ли дальше что-либо объяснять?
Пока он говорил, Сильвио перевел взгляд на дверь бара и увидел парня с лицом бульдога, но с прекрасной выправкой офицера-гвардейца.
— Почему вы не задержали меня еще в порту?
— Мы и не собирались задерживать вас, — несколько раздраженно объяснил Фоджа.
— Тогда сформулируем так: зачем вам понадобилось предпринимать это путешествие на остров?
— Потому что стремимся встретиться с тем же человеком, с которым желаете встретиться вы — морским лейтенантом по кличке Буцефал [64] , да простят меня духи великого полководца.
— Так вы решили искать его на Санта-Маддалене? Странно. И при чем здесь я?
64
Такое имя носил конь Александра Македонского. Кличка вызвана тем, что Конченцо поклонялся Македонскому как кумиру.
Майор взялся было за бутылку, чтобы вновь наполнить кружки вином, но, выслушав сомнения капитана, оставил ее в покое и, сжав кулаки, несколько раз нервно ударил ими по столу. Этот жест — симптом крайнего нервного напряжения — сказал Пореччи куда больше, нежели все заверения Фоджа и его липовое удостоверение.
— Если вы начнете вилять, капитан, вам обойдется это значительно дороже стоимости того вина, которым мы вас угощаем за счет службы безопасности.
31
Их все уводили и уводили. Обреченно-молчаливых и презрительно-спокойных; истерично цепляющихся за жизнь и проклинающих людей за то, что они стали палачами, а жизнь — что она, увы, всякая завершается смертью...
Не трогали только двойника фюрера да старого однорукого солдата, который по-прежнему стоял перед ним на коленях и с каждой новой партией уводимых все больше убеждался, что не трогают его только потому, что преклонил колени перед фюрером. И до тех пор, пока он будет стоять вот так, сложив руки на груди, не тронут.
— Я всегда был предан вам, фюрер! — истошно объяснялся в предмогильной верности какой-то двадцатилетний паренек, которого уводили в последней группе. — Меня убивают несправедливо! Хайль Гитлер! Я умираю с верой в Великую Германию!
«Неужели, идя на смерть, люди способны выкрикивать всю эту чушь?! — искренне удивился Гольвег, стараясь не отрывать взгляда от прощально-покаянной сцены, все еще разыгрывавшейся у полуразрушенной стены. — Вместо того, чтобы так унижаться, лучше бы попробовал бежать. Через пролом. Руки-то не связаны. Кстати, почему?»
— Слушай, ты, солдат трех мировых войн, поднимись с колен, — обратился он к безрукому. — Этот «фюрер» тебя не спасет. Не тому молишься.
— Но он должен понять меня, — ответил тот, едва приподнимая оброненную на грудь голову. — Я ни в чем не виновен.
— Нужно было убеждать в этом тех, кто тебя приговаривал.
— Те, кто приговаривал, готовы были казнить меня еще до объявления приговора.
— Тоже верно, — бесстрастно согласился гауптнпурмфюрер, все еще чувствовавший себя случайным очевидцем этой драмы. Скор-цени приказал найти способ воздействовать на Имперскую Тень. И сам подсказал, каким приблизительно образом. Ну а найти «расстрельных статистов» особой трудности не составляло. Всех этих людей должны были казнить еще вчера. На лагерном кладбище. Приказав перенести казнь в эту хорошо известную ему местность, где раньше расстреливали изловленных дезертиров, он подарил им лишний день жизни. Пусть даже не самой сладкой.
— Но этот человек — не судья. И не прокурор. Не говоря уже о том, что никакой он не фюрер.
— Это неправда! — взмолился однорукий, глядя на «Гитлера». — Скажите им, что это ложь. Я понимаю: вас схватили враги, и теперь казнят вместе с нами. Но вы умираете достойно, как подобает истинному фюреру Германии.
— Эй ты, ублюдок, объясни ему, что ты не фюрер! — положил руку на кобуру Гольвег.
— Да.
— Что значит «да»? Объясни ему по-человечески. А заодно и этим воинам СС.
— Это правда, солдат, — вполголоса обратился Зомбарт к однорукому. — Это правда.
— Что... правда? — едва слышно спросил тот.
— Перед тобой — фюрер. Поднимись с колен, хотя перед тобой действительно фюрер.
В группе охранников вновь произошло замешательство. Гольвег скользнул по ней взглядом и встревоженно вынул пистолет. Однако эсэсовцев это не успокоило. Наоборот, все шестеро остававшихся возле обреченных инстинктивно рассредоточились и, как бы невзначай, направили автоматы в его сторону. Всем им было хорошо известно, что лишь недавно в Берлине подавлен путч генералов, в котором, поговаривают, были замешаны и очень высокопоставленные чины СС. Правда, их пока не трогают. Но что этисчины если и не принимали непосредственного участия в заговоре, то, по крайней мере, знали о том, что нечто подобное готовится — в этом они не сомневались. «Догадывались, но безучастно выжидали...» Вот цена их преданности и цена предательства.
— Что ты там лопочешь? — окрысился гауптштурмфюрер, поглядывая на вырывавшийся из-за леса отрезок шоссе. По сценарию, заранее оговоренному со Скорцени, первый диверсант рейха уже давно должен был «в последнее мгновение» появиться, чтобы спасти фюрера, вытянув его буквально из могилы. Но могила — вот она, в тридцати шагах. И затягивать спектакль опасно: публика, судя по всему, слишком «расчувствовалась».
— Ты прав, солдат, — укреплялся в вере в собственные слова Зом-барт. — Перед тобой фюрер, которому ты преданно служил и которому остался верен до конца. Ты погибаешь во славу Германии.