Странные сближения
Шрифт:
Вечером второго дня Александр, оказавшись рядом с Катериной за ужином, напомнил ей о стихах; они ушли в библиотеку и Пушкин на память читал строфы из «Вольности», извиняясь за неумелый слог.
— А эпиграммы? — с живым любопытством спросила Катерина.
Прочёл наиболее пристойные.
— Слава Богу, Саша, — сказала Раевская, отсмеявшись. — Вы не поверите, я… — в её голосе снова стал пробиваться смех, — я на минуту подумала, что вы нарочно были отправлены сюда следить… Нет, вы не злитесь, пусть мои слова будут вам похвалой… Сначала этот пожар в Тамани, о котором вы с братом отказываетесь говорить, потом какие-то разбойники в Крыму, и снова всё очень неясно, потом ещё эта лёгкость, с которой вы принимаете обязанности следователя… И вы очень умны, Саша, и женщины вас любят, а теперь вот вы
— А это не мои стихи, — глядя в лицо Катерине и не моргая, ответил Александр. — Мне их всем участком составляли, то-то порадовались наши жандармы.
Катерина Николаевна снова засмеялась, и Пушкин выдохнул: пронесло.
— Ну, Саша, вы не обиделись? Я очень горда нашей дружбою.
Пушкин молчал, с глуповатым выражением уставясь на книжные полки.
Любовь к Кате возникла в его душе сама собою и требовала такого же естественного выражения. Он часто признавался в любви, и обычно этого бывало довольно, но Катя смотрела на Пушкина слишком серьёзно; она видела в нём друга, и признание лишь оттолкнуло бы её. Буду ждать, — решил Александр, — и откроюсь только после того, как мы достаточно сблизимся. Стало по-детски радостно: предстояло мечтать, угадывать потаённые смыслы в её движениях взглядах, заранее планировать собственные слова — всё ради будущего, в котором Пушкин не сомневался. Он умел добиваться женщин, и всякое усилие на пути к победе было подобно разрыванию бечёвки и обёрточной бумаги на уже полученном подарке.
Беспокоил, правда, один вопрос.
— Вы сказали «не так просты», что это значит?
Катерина замялась.
— Я… просто Михаил Фёдорович с друзьями говорил об одной политике… И держится в стороне, и вообще… Нет, я не знаю, это были случайные слова.
«Когда Нессельроде сдохнет, — подумалось, — надо будет предложить Кате его место; работать станет куда приятнее».
Кончался декабрь, простились друзья, разъехались гости, поместье пустело, хрустальной крупой залепило окно, кончался декабрь, и с ним заодно всё прошлое, так же дойдя до предела, катилось, как санки, по горке скользя, — куда-то под горку, где прожитый год — поверженный царь — на сугробах ворочался, пуская на смену другого царя, чтоб тот до конца своего декабря познал свой триумф и своё одиночество; пуржило, кончался декабрь и вот — закончился; дома открыли Нюи, играли мазурку, плясали без устали, поутру с порога заносы мели, покончив с Нюи, открывали Шабли, а женщины пели романсы французские и шили, и всем обещали любви; январь начался, за окном дворовые куда-то по нуждам хозяйским плелись, один всё твердил о похлёбке на ужин, скорее бы, мол, а второй был простужен, шатался и, кашляя, сплёвывал слизь; в сарае белели гусиные выи, и лапы краснели, и пахло пером, которое вскоре очистят и выварят, горячее — только с песка — принесут бумаге, ножу и чернилам на суд: всю ночь им скрипеть, пока свечка не выгорит, а в тёмном сосуде не кончится ром; по комнате вился табачный туман, внизу ещё слышались звуки рояля, а ближе к рассвету приснились глаза любимой; проснулся — январь начался, дул ветер, внизу ещё что-то играли, бродила метель по окрестным полям; спустился, любимая что-то сестре читала, как давеча, вслух, а повсюду была новизна, и белела посуда, и даже ножи становились острей; берёзы, качаясь в замёрзшем окне, рябили в снегу, как столбы верстовые, январь начинался, всё было впервые, шампанское пенилось, и как во сне почудилось: жизнь хороша несравненно, любая, хоть плена в ней хватит, хоть тлена, любая, бросающая на колена, пусть будет она холодна и надменна, но стоит влюбиться в неё непременно, в такую, рождающуюся из пены на смену ушедшей, которая не.
Вставная глава
Ich kenne nichts "Armer's
Unter der Sonn'als euch G"otter! [15]
Можно было подумать, что всё началось раньше, с той октябрьской вечерней беседы. Восемь стульев
15
— Россия верна не лично мне. Почитание царствующих особ есть такая же часть русской души, как почитание собственных родителей. Если бы в этом была моя заслуга, я был бы куда как горд, но мой народ живёт по закону, созданному за много столетий до меня, и будет жить так и после моей смерти.
— И вы не желаете России перемен, ваше величество?
Лицо у императора было широким, округлым, лоб высок, добрые светлые глаза чуть навыкате и расположены на лице низко, как у персидского кота. Александр Павлович редко моргал, и нельзя было прочесть на его лице мысли, будто самодержец российский всё время пребывал в состоянии благостной отрешённости.
— Мне ли желать перемен? Я избран Богом быть царём, Богу и судить о том, что случится.
Пустой разговор, — думал Меттерних. — Пустой, бессмысленный разговор, заготовленные ответы. Пусть он так и дальше считает, пусть погружается в свой рыбий сон.
— И вы не рассматриваете возможности появления в России некой тайной организации, или, быть может, возрастающего влияния масонских лож, ваше величество?
Александр Павлович не рассматривал, но предостерегал от той же напасти императора Франца.
— Я с радостью бы принял ваши предупреждения, но увы, не в моем ведении внутренние вопросы государства, — с сожалением сказал Меттерних. — Но я передам ваши слова.
— Передайте и мою уверенность в том, что масоны и прочие общества были и будут, но опасности в них нет, это игра скучающих придворных. Да я и сам масон, хоть и весьма условно.
— Так вы, ваше величество, можете с уверенностью говорить о спокойствии России?
— Будь в России некая смута, я находился бы там, а не здесь.
Тогда Меттерниху показалось, что именно в этот момент всё и начинается. С этих его слов:
— Что ж, я успокою Его Величество, что бунт Семёновского полка не стоит беспокойства.
…Но главное случилось не позже. То, с чего Меттерних начал отсчёт нового времени, произошло два дня спустя, когда в кабинет императора Александра вошёл молодой взволнованный русский офицер, а скорее всего и ещё позже — когда он оттуда вышел.
Голос Александра Павловича сказал из-за двери:
— До свидания, mon liberal.
И дверь закрылась.
— Вы умный человек, — сказал Меттерних офицеру. — Подойдите, прошу вас.
— С кем имею честь?
— Меттерних, дипломат и личный советник его величества императора Франца Первого. Вы?..
— Пётр Чаадаев, курьер.
— Мне жаль, — Меттерних скорбно прикрыл глаза. — Вы привезли в Тропау весть о бунте в Семёновском полку? Боюсь, вас опередил я, и, следовательно, теперь я повинен в ваших будущих несчастиях.
— Мне известно, что вы первый сообщили государю о бунте. — Чаадаев качнулся, перенося вес с каблука на носок. — Не могу не оценить быстроты. Но несчастия меня пока миновали.
— Вы умный человек, — снова сказал Меттерних. — Вам следует понимать, что теперь их будет много.
— Почему?
— Во-первых, император запомнит вас как опоздавшего вестника дурных вестей…
— Нет, я имею в виду — почему вы считаете меня умным, господин Меттерних?
— Вы долго говорили с царём. Поскольку вы ему интересны, думаю, чуть менее, чем никак, остаётся только ваш интерес к нему. Два с половиной часа вы умудрились проговорить с императорам на интересующие вас темы. Если вам это удалось — вы чрезвычайно умный человек.