Странные сближения
Шрифт:
— Благодарю, — Чаадаев собрался уходить.
— Когда вы соберётесь покинуть Россию, можете поселиться в моём доме в Вене. Приятно будет разговаривать с вами.
Чаадаев кивнул, несомненно, подумав: «сумасшедший».
— Но вы убили два с половиной часа впустую. Россию ждёт проигрыш, — сказал Меттерних таким тоном, словно только что случайно наступил Чаадаеву на ногу. — В войне, которая, впрочем, никогда не будет объявлена.
— Вы не могли бы объяснить ваши слова?
— Вы любите вашего царя?
Чаадаев растерянно кивнул.
— Почему? Ведь он не сделал для вас ничего, он не ваш родственник, не ваш благодетель,
— Позвольте вернуть вам ваш комплимент. Вы — довольно умный человек.
— И, в отличие от вас, по-прежнему опасный. Так вот, Россия проиграет в нашем соперничестве, ибо будет руководствоваться сердечными привязанностями, надеждами, ненавистью, может быть… Всем, кроме разума.
Вернувшись, Чаадаев просто обязан был рассказать кому-то о заявлении Меттерниха. Молодой офицер не понимал того, что Меттерних понял — в России ему не только не поверят, — его осудят. Пытаясь предупредить общество об угрозе, Чаадаев будет записан в безумцы. Вот это — начало, — подумал Меттерних. — Не изумлённые глаза Александра, впервые услышавшего о семёновском бунте. А грядущая опала вот этого человека. Сбросить с доски монарха нетрудно, а попробуй избавься от тех, кто умнее, честнее, интереснее монарха, кто способен два часа мучить императора интеллектуальными беседами. Меттерниху не нужны были Чаадаевы, и сейчас он доказывал, что сможет избавиться и от них.
— Вы будете чувствовать, в то время как мы будем мыслить. И России не грозит революция: вы привыкли верить, что всё решается не вами. А ведь император — не Бог, и поверьте, господин Чаадаев, я видел его значительно дольше, чем вы. А с вами я знаком всего-то минут десять. Но император мне интересен меньше, чем ваша особа, и мне жаль, что вам и подобным вам придётся пережить неизбежное… Помните, что мой дом в Вене будет для вас открыт, и не забудьте мои слова, когда они начнут сбываться: ваша страна не в руках Бога, а моих руках, а я тоже не Бог, но я — мысль.
Январь — отъезд Раевских — дорожная дедукция — заговорщики
Сын отдаленной чужбины,
Муж иноземный, — куда?
Бездеятельно и праздно шёл январь. После отъезда Орлова и иже с ним Александр Львович заметил, что жена его по неведомой причине загрустила, и взялся развлекать её, как умел, — возя на прогулки по ближним деревням. Аглая тихо негодовала, но поделать ничего не могла. Адель, ставшая пугливой и тихой, расстраивала плохой памятью новую немку, фрау Шмидт, привезённую из Киева, и избегала появляться в комнатах матери и бывшей гувернантки. Николя, до сих пор не переболевший Байроном, пробовал писать стихи: поначалу было смешно, но потом литературные пробы Раевского-младшего стали надоедать.
Александр Раевский на некоторое время словно забыл о Пушкине и деле. Он уходил надолго, в доме его не удалось найти даже у Аглаи. Однажды Пушкин столкнулся
Если раньше утешение находилось в беседах с Николаем Николаевичем-старшим, то теперь его место занял громогласный Василий Львович. Ему одному (кроме Никиты, разумеется) было дозволено входить в оккупированную Пушкиным биллиардную и отвлекать в любое время любым разговором. Выспрашивать подробности о секретной деятельности «Союза Благоденствия» Француз пока не решался, зато вволю наслушался о возможности существования Российской Республики. Тем более это было приятно оттого, что Пушкин искренне разделял мнение Василия Львовича — республика должна была быть, и, несомненно, спасла бы страну от неизбежного краха.
С Катериной Николаевной отчаянно хотелось видеться, но нельзя было поспешить и выдать своё внимание, поэтому Пушкин заговаривал с ней, только случайно оказавшись рядом. Катя с радостью подхватывала разговоры на книжные темы, и Александр чувствовал, что она всё чаще забывает о разнице в возрасте (Катя была на два года старше) и по-настоящему увлекается; другого он и не хотел.
Казалось, что январь уже не кончится, и нет на свете ни города Петербурга, ни Зюдена, ничего. Из этой бесцельной и бесснежной дрёмы выдернула Пушкина весть об отъезде Раевских. Николя, столкнувшись с Александром во дворе, сообщил:
— Мы, между прочим, послезавтра в Киев собираемся. Поехал бы и ты с нами, а?
— Почему в Киев?
— Отца служба зовёт. Поехали, там люди интересные, ярмарки…
— Ай как хочется… — Пушкин задумчиво почесал ухо. — Инзов, наверное, голову сломал, где я три месяца пропадаю… Отпрошусь ещё на месяц.
— Повезло тебе, что Инзов добряк.
Неизвестная Николаю Раевскому-младшему причина доброты Инзова была проста: ему поручили во всём покрывать агента Француза, не задавая лишних вопросов. Губернатору вверили беспутное, но гениальное сокровище, за прикрытие которого придётся отвечать головой, — он и обеспечивал прикрытие изо всех сил.
Александра Раевского Пушкин нашёл у реки, куда тот зачастил. Полковник оглаживал коня, только что остановившегося после галопа.
— Это вы, — сказал Раевский, не оборачиваясь. — Слышали новости? Тихо, Авадон, стой.
— Мне почему-то кажется, что к этому отъезду вы тоже приложили руку.
— Правильно кажется, — Раевский обернулся и вынул из кармана очки. — Хотя вызов отцу устроил не я, а кто-то из киевских людей Нессельроде.
— Чёрт. А Нессельроде предупредили вы?
— Совершенно верно.
— Parbleue! — Пушкин пнул подвернувшуюся корягу.
— Не пойму я вас, Александр. Вы сами не писали графу о своих успехах?
— Вы говорили, что ему неизвестно о тайном обществе!
— Было неизвестно на момент нашей с вами встречи в Кишинёве. Но не буду же я скрывать от Нессельроде ход следствия. Пушкин, — Раевский взял Француза за пуговицу и притянул ближе к себе, — я вижу, вы всерьёз занялись делами «Союза». Это хорошо, что вы погружаетесь в них, но не забывайтесь. Тут у нас турецкий шпион, и «Союз Благоденствия» — игрушка в его руках. Отнеситесь к этому соответственно.