Странствие по дороге сновидений; Середина октября - смерти лучшая пора; Место, где убивают хороших мальчиков; Хризантема пока не расцвела; Старик в черном кимоно; Ниндзя: специальное задание
Шрифт:
Командующий не дал майору возможности открыть рот. Он сразу понял, зачем здесь появился этот обезумевший военный.
— Я ничего не хочу слушать! — закричал командующий. — Уходите немедленно! Вон отсюда!
Майор Хатанака замер, тяжело дыша. Губы его шевелились. Он смотрел на командующего, и адъютант готов был выхватить меч из ножен.
Вдруг Хатанака, как марионетка в театре Бунра-ку, картинно отсалютовал, повернулся и исчез.
Командующий округом понимал, что творится в армии, воспитанной на идеях бусидо: ни перед кем не отступать, никогда не сдаваться в плен и всегда быть готовым умереть. Трехмиллионная армия, ослабленная недоеданием, бомбардировками с воздуха, постоянными поражениями, но не потерявшая воли к победе, напомнила ему сжатую пружину. Если сжимающие ее руки ослабят хватку, она распрямится.
На холме Итигая, за военным министерством, пылали костры. Из здания вытаскивали кипы документов, щедро поливали бензином и жгли. Черный дым поднимался высоко в небо.
— В этом костре заживо сгорает императорская армия, — произнес подполковник Ида, поднявшийся из бомбоубежища. — Смотрите, как она корчится. Жгите, жгите… А нам осталось только одно: мы должны принести извинения императору за то, что проиграли войну. Для этого есть верный способ — совершить харакири.
Он оглядел стоявших рядом офицеров.
— Я сделаю это первым. Должен же я извиниться перед императором. И перед собой тоже.
Проект императорского рескрипта о капитуляции был представлен на обсуждение кабинета. Он был написан высоким стилем с использованием архаических выражений и классических оборотов. Лексика и грамматика говорящего на японском языке зависит от того, к кому он обращается. Обращаясь к своим подданным, император не мог использовать обычные обороты японского литературного языка. Составители рескрипта прибегли к помощи специалистов по классической литературе и старинных книг.
Но не стиль рескрипта смутил военного министра Анами. Он заявил, что одна из фраз совершенно неприемлема. Не с литературной точки зрения, разумеется.
— «Военная ситуация с каждым днем становится все более неблагоприятной для нас», — прочитал Анами. — Это означает, что все сводки, обнародованные от имени ставки, были ложью. Я не подпишу такой документ. В любом случае мы еще не проиграли войну. Просто ситуация изменилась не в нашу пользу.
Военно-морской министр Енаи поднялся со своего места.
— Япония на грани поражения. Мы проиграли битвы за Окинаву и за Бирму. Сейчас вы говорите о последнем сражении на Японских островах. Его мы тоже проиграем. Мы потерпели поражение.
— Мы проиграли сражения, — немедленно откликнулся Анами, — но мы еще не проиграли войну. В этом и заключается разница между воззрениями армии и флота.
Идзуми Арима ждал писем и с надеждой заходил в штабной барак. Он знал своих родителей. Они писали ему каждую неделю. Вернее, писала мать, а отец сидел рядом и следил за тем, чтобы сыну сообщались только самые важные новости, а не всякие глупости и пустяки, которыми забиты женские головы.
Письма семьи Арима скапливались в Пусане, где портовые власти тщетно пытались заставить капитанов и без того загруженных кораблей взять еще и почту. Дважды им это удавалось, но оба корабля были потоплены американскими подводными лодками.
В ночь с тринадцатого на четырнадцатое августа, когда Хаяси и Арима пытались объяснить друг другу, почему они добровольно записались в отряд камикадзе, мать Арима в полуразрушенном здании, где вповалку лежали японские беженцы, при свете коптилки писала сыну.
«Дорогой Идзуми!
Много лет назад новенький пароход доставил меня в Пусан. Когда пароход входил в порт, я стояла на палубе, вглядываясь в очертания незнакомой мне страны. Я не знала, что меня ждет, но была уверена: японским поселенцам будет обеспечена сытая жизнь. Правительство обещало всем, кто изъявит желание переселиться в Корею и перенести на эту землю подлинно японский дух, всяческую помощь. И действительно, все пошло хорошо. Мы познакомились с твоим отцом и поженились. Ты сам знаешь, какой прекрасный участок земли нам достался. Соевые бобы вырастали выше человеческого роста, тыквы невозможно было поднять, и даже картофеля выкапывали втрое больше, чем дома. Мы были счастливы с твоим отцом. Даже когда началась Тихоокеанская война, мы ее почти не ощутили. У нас всегда было вдоволь еды. И когда ты уезжал, я могла дать тебе с собой столько риса, сколько в Японии, говорят, выделяют целой семье на несколько месяцев. И вдруг все кончилось. Русские вступили в войну. Твоего отца немедленно забрали в армию, и больше я его не видела. Где он, что с ним, я не знаю. Молю бога, чтобы он выжил. Знаю, что наши войска не смогли сдержать русских; большая часть солдат, рассказывают, уже в плену. Надеюсь, он повел себя разумно и в первом же бою поднял руки, хотя и не полагается этому радоваться. Раньше я бы никогда не решилась сказать такое, но теперь все изменилось…
Как только началась война, соседи сказали, что надо немедленно уходить. Я собрала все, что было в доме, взяла твою сестренку, и на рассвете мы покинули наш дом, где прожили столько счастливых лет. По дороге я обменяла все свои вещи — и кимоно, и часы, и кольцо, подаренное когда-то твоим отцом, — на еду. Корейцы больше не боялись нас. Они разговаривали с нами на равных; если вещи нравились, то давали немного картофеля, если нет, то равнодушно качали головой, и мы шли дальше… На дорогах я видела много беженцев. Женщины, старики и дети — они тащились на юг. Я даже встречала знакомых, но мы с трудом узнавали друг друга. Жалкие, боязливые, они мало напоминали тех уверенных людей, которые целыми пароходами приезжали, чтобы начать новую жизнь в Корее.
Я не смогу описать тебе эту дорогу скорби. Умерло много детей и стариков — в основном от тифа. Но не только. Отчаяние и страх изменили людей. Спасаясь, матери бросали детей, чтобы легче было идти. Если бы я не видела это своими глазами, никогда бы не поверила… Нескольких младенцев подобрали корейские крестьяне. Остальные, без сомнения, погибли.
На дороге беженцы-японцы постепенно сбивались в группы. В одну из таких групп попала и я. Руководителем объявил себя отставной военный — единственный мужчина среди нас. Он собрал вокруг себя примерно сорок человек. Оказалось, что не все ушли из дому с пустыми руками, кое-кто сумел сохранить настоящие ценности — золотые и серебряные украшения. Все это богатство ушло на покупку небольшого суденышка. На нем они хотят поскорее добраться до Пусана, а оттуда в Японию. Руководитель группы обещал мне, что возьмет нас с дочкой. За это я отдала ему золотой медальон с фотографией твоего отца (фотографию я, конечно, оставила себе). Если все будет хорошо, завтра утром мы отплывем…
Проклятая война! »
Сакико Хаяси продолжала писать своему старшему брату.
«Дорогой Эйдзи!
Вчера я узнала от отца печальную весть: пришло официальное сообщение: наш старший брат погиб. Я так давно не видела его, что стала забывать. Ведь, как ты знаешь, он ушел на флот еще в 1937 году. Я училась в шестом классе и очень радовалась, что его забирают на военную службу. Тогда я могла хвастаться перед девочками братом-моряком. Проводы были очень веселые. Гости говорили, что завидуют ему, желали повидать дальние страны и одержать много побед…