Страшен путь на Ошхамахо

Эльберд М.

…Тихий металлический звон раздался на вершине обрыва, и Кубати увидел засиявший мягким серебристым блеском хорошо ему знакомый панцирь и горевшую на левой его стороне желтую звездочку — львиный лик с такого расстояния был неразличим. Первым после Кубати заметил панцирь Алигот-паша, испуганно вздрогнувший от незнакомого звука. Показывая дрожащей рукой вверх, сераскир пролепетал вдруг осевшим голосом:

— Эта… давайте… Что такое?

— Мой!! — завопил Вшиголовый. — Он! Он самый! Мой панцирь!!!

ХАБАР ДВЕНАДЦАТЫЙ,

не оставляющий сомнения в справедливости народной пословицы, которая гласит: «Мы говорим, что кривой несчастен,

но с нами слепой не согласен»

«Ах вы, маленькие злые негодники — испы! Зачем вам понадобилось прогрызать дырку в моей груди, за чем залезли ко мне во внутрь и что вы там ищите под моими ребрами?!» — «Не мешай нам и не ругай нас. Мы все равно найдем то, что ищем». — «Мучители проклятые! Да я сейчас раздеру руками свою грудь и передавлю всех до единого! Никого не

останется из вашего бессовестного племени — ведь все племя собралось тут, у меня в груди, я знаю!» Испы притихли на некоторое время: наверное, совещались, затем продолжили возню с новыми силами: «Вот найдем драгоценный налькут — изумруд, нам известно, что ты его прячешь у себя тут, внутри, и тогда уйдем». — «Да кто же вам сказал, несчастным, что я прячу в груди налькут?!» — «Нам сказала это старая мудрая ведьма Жештео, которая терзает по ночам людей и пьет их кровь». — «Глупые вы, испы! И дуреха наша Жештео! Ведь Налькут — это мой конь, а вовсе не драгоценный камень!» — «Это правда?» Испы снова прекратили возню. «Такая же правда, как и то, что меня зовут Канболет». — «Тогда мы угостим тебя махсымой, которую сварили из проса, выращенного на скале гранитной и высушенного на веревке натянутой, а мед для этой махсымы с Ахмет-горы [80] принесем! Испы тоненько захихикали и пустились в пляс. «Сейчас грудь начну разрывать…» — «Не надо! — в ужасе пропищал самый главный исп. — Вот пришла красавица Эммечь [81] , твоя покровительница; когда ее пальцы касаются твоей груди, мы убегаем в свою подземную страну!» — «Больше не приходите! — крикнул им вдогонку Канболет. — Никакого налькута нет у меня в груди!»

80

остроконечная скалистая вершина, «носить мед с Ахмет-горы» — значит заниматься пустяками

81

амазонка

Открыв глаза, Тузаров увидел красивую женщину и ее большие сильные руки, которыми она мягко и ласково ощупывала его грудь.

— Это ты, моя Эммечь? — чуть слышно спросил Канболет. — А испы и в самом деле разбежались?

— Какие еще испы? — удивилась Нальжан.

— Маленькие злые негодники… — бормотал прерывистым шепотом Канболет, — искали драгоценный камень… в моей груди…

И тогда Нальжан изумленно всплеснула руками и звонко шлепнула себя ладонями по бледным от бессонницы щекам (у кого другого помутилось бы в голове после пары таких оплеух) — ее первое, поначалу тихое и слабое удивление быстро сменилось бурным и радостным потрясением: теперь она ясно осознала, что тяжело и даже почти смертельно раненный витязь приходит в себя.

— Ах, неразумная ты моя голова! Да как же это я сразу…

Бескровные губы Канболета вяло шевелились, Нальжан наклонилась пониже.

— Ты зачем… плачешь?

— Нет, нет, я не плачу, я уже не плачу, — она торопливо вытерла слезы. — Ты узнаешь меня? Узнаешь?

Нальжан показалось, что в тусклых, глубоко ввалившихся глазах Канболета, смотревших на нее с беззащитной детской доверчивостью, вдруг вспыхнул и тут же, через мгновение, погас теплый отсвет улыбки. Затем Канболет сказал отчетливо и спокойно: «Посплю немного», — и закрыл глаза.

* * *

Нальжан оказалась умелой исцелительницей. Никто другой не смог бы вытащить Канболета из тех самых уже готовых было захлопнуться ворот, за которыми — таинственный мрак неизвестности. Есть ли там друз ой мир? Говорят, есть. Но ведь это говорят живые люди, те, кому еще только предстоит пройти «врата смерти». А вот обратно — из ворот — еще никто не выходил.

Она сама извлекла из груди Канболета глубоко вонзившуюся стрелу, сама промывала рану отварами целебных трав, смазывала грудь барсучьим жиром. Всякие травы — и только что сорванные, и высушенные, и истолченные в порошок — доставляла Нальжан легкая на ногу и бойкая на язык старушка по имени Хадыжа (это ей, как мы помним, отдал свою охотничью добычу Кубати).

Несколько дней Канболет был в беспамятстве; Нальжан просиживала у его постели дни и ночи напролет. Сана помогала ей чем могла. И неизвестно, как они перенесли бы гибель брата и отца — особенно в первые дни, — если бы их не поглотили заботы о тяжелораненом.

Жили они теперь в одном из крестьянских домов, и эта простая семья и, конечно, соседские семьи только и старались угодить своим нечаянным гостям. Весть о том, что емузовский побратим очнулся, быстро облетела маленькое селение, и во двор повалил народ. Старики чинно рассаживались на скамьях под навесом, те, что помоложе, собирались небольшими группками у плетня. Нашлось много желающих попасть и в комнату, где лежал Тузаров, но сестра Емуза, обычаю вопреки, никого туда не пускала. «Дайте ему поспать, а потом ощутить прилив силы». С нею не спорили. Сестра покойного Емуза внушала мужчинам этого хабля большое уважение. А ей, молодой женщине, чутье подсказывало, что лишний шум, присутствие лишних людей, а уж тем более «развлекающие» песни и танцы у ложа раненого могут сильно ему повредить. Откуда в ней появилась такая уверенность, Нальжан не знала. Ведь в те времена считалось, что если целыми днями и ночами «веселить» раненого, не давать ему спать — значит, способствовать его скорому выздоровлению.

И все-таки однажды во дворе зазвучала мелодия шичапшины — скрипки. Вслед за ней жалобно запищала бжами — легкая тростниковая дудочка. На ней вообще-то было принято играть лишь во время поисков тела утопленника, но нередко допускалось и обычное, неритуальное применение нехитрого инструмента. В такт зазвучавшей мелодии послышался дробный перестук пхацича — трещотки, сделанной из сложенных стопочкой и скрепленных с одного края дощечек.

Поначалу игрались веселые танцы, но вскоре веселье пошло на убыль. Видно, вспоминали мужчины недавнее кровопролитие, вспоминали, что еще не высохла земля на могиле Емуза. И тогда один из пожилых крестьян начал вполголоса старинный героический орэд, как бы отдавая дань мужеству погибшего. Песню подхватывали поочередно то один, то другой, а все остальные подтягивали негромкими голосами мелодию припева.

Потом

крестьянам стало совсем грустно и тогда они затянули печальную песнь о злобном и коварном князе и отважном тлхукотле:

Страшный набег учинил Карашай, Тотлостанова лютый сын. Мягко и сладко он жил, В шелках щеголял гордого князя сын. Красным ружьем потрясал — Насечка блестит золотая. Метко он цель поражал — Мушка ружья золотая. А кто без огня И без ружья бился? Кто вперед гнал коня И саблей одной бился? Кто был в бурке худой И совсем без кольчуги, В папахе простой. И один губанеч [82]  без кольчуги? Кто ладони имел, Как пороха мерки, большие? Кто имел кулаки, Как спелые тыквы, большие? Это Маша Ташуков, знайте — Храбрец из крестьянского рода. Зря его не ругайте Тлхукотлем низкого рода. В нем сердце асланово [83] , Что хвороста воз, усы; В нем мощь пелуанова И до груди свисают усы. Но от пули горячей — о горе! — Падает конь чернохвостый. Больше по лужам крови Не будет скакать чернохвостый. Мирно мы жили — о горе! — И овцы паслись на равнине. В диких горах теперь мыкаем горе: Бежать нам пришлось с равнины. Все, чем род наш владел, — о горе! — Все, что скопил он за век, За час разорил о горе! — Лютый пши Карашай — о горе! Жадный шин Карашай — о горе! Мы нищими стали навек!

82

Губанеч (каб.) — подкольчужная рубашка.

83

Аслан (каб.) — лев.

* * *

Последние слова этой песни слышал и Канболет. Сейчас он проснулся сам, просто как выспавшийся человек, никакие «испы» его больше не посещали.

В комнате было почти совсем темно, и только в очаге краснели горячие угольки. Потом он еще долго слышал неясный мужской и женский говор. Наконец вес голоса утили, люди, наверное, разошлись по домам.

Канболет понял, что он сегодня владеет своим рассудком, и попытался оцепить свое положение. Значит, так. Он видел, как в него целились из лука. Теперь ясно, что наконечник глубоко вонзился в грудь, иначе он не свалился бы, как мертвый. От таких ран редко выживают. Обычно раненые умирают, как только из их груди извлекают наконечник стрелы. Если же этого не случается, то раненый несколько дней лежит в беспамятстве, а потом либо все равно умирает, либо — так бывает гораздо реже — выздоравливает. Выходит, мы еще поживем, думал Канболет. И это все Нальжан! Если бы не она… Грудь совсем уже не болит. Ну, особенно ворочаться тоже пока нельзя. Так. С ним, с Канболетом, все ясно. А как там Кубати? Как Емуз? Скорее пришла бы Нальжан.

Даже самые выдержанные люди становятся во время изнурительной болезни по-детски нетерпеливыми. Канболету казалось, что Нальжан не появляется слишком долго. Но вот за плотно прикрытой дверью послышались негромкие женские голоса. В одном из них — сильном, но богатом нежными оттенками — Канболет с облегчением узнал голос Нальжан (да он различил бы его среди тысячи голосов); другой — высокий, чуть дребезжащий, принадлежал, наверное, старенькой, но бодрой бабушке.

— На этот раз я приготовила мазь из шкэпля [84] — телячьего хвоста, — вещал старушечий голос. — Она ускоряет заживление раны. Сейчас это снадобье будет как раз впору.

84

кабардинское название синяка красного