Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
— Дай тебе аллах еще столько лет жизни, сколько шагов ты сделала сегодня по дороге к этому дому! — горячо благодарила Нальжан.
— А твой аллах неужели так всемогущ, что может это сделать? — старуха была то ли хитра и насмешлива, то ли уже совсем простодушна.
Канболет решил, что первое, пожалуй, более вероятно. Однако Нальжан ответила вполне серьезным тоном, будто ручалась за близкого и надежного родича.
— Аллах все может.
— Может так может, — охотно согласилась старуха. И пусть Уашхо-кан, Псатха и все другие боги благословят вашего аллаха!
Что там ответила на старушкино кощунство Нальжан, Тузаров не разобрал, но услышал
— Ну хватит, строгая девушка, успокойся. Что я такого сказала?! Да не обидится твой аллах! Хочешь, дам тебе еще красного отвара из корней шкэпля? Можешь себе щеки подрумянить. И того джигита скорее к себе привлечешь. У-о-ой-ой! Да ты и без шкэпля стала вся красная!
Канболет нахмурился. «Какого это «того джигита»? Откуда в такой глуши мог появиться мужчина, достойный того, чтобы щеки Нальжан окрасились румянцем смущения? Может быть, Джабаги? Во-о-от кто! Да… Нет, не может быть. Я и то ростом чуть поменьше Нальжан, а Джабаги — тот ей вообще по плечо будет.
И сам щуплый, легонький… Совсем он ей не подходит. Нет, не Казаноков. Тогда кто же?» Мысли Канболета стали путаться, голова разболелась, он почувствовал сильное утомление — и незаметно для себя крепко уснул. Теперь уже до утра. Не проснулся даже, когда Нальжан и Сана смазывали ему на ночь рану той самой целительной мазью из «телячьего хвоста».
* * *
Оконце в стене, обращенное к восходу, очень маленькое, по и его вполне хватало, чтобы почувствовать, как дышит мир в то погожее, ясное, но пока еще совсем не жаркое летнее утро. И казалось Тузарову, что он видит, слышит и всем своим естеством ощущает беспредельную щедрость и просторность сегодняшнего утра, вобравшего в себя и терпкий дух высокогорного леса, и возбуждающую свежесть ледниковых речек, и радостный пересвист веселого птичьего племени, и озабоченное гудение пчел, и хмельную бесшабашность упругого ветерка, собирающего по всей округе вести о том, что где растет и что цветет, и где какой огонь горит. Утро вобрало в себя весь мир с его властной жизнетворной магией. Утро струилось сквозь крохотное оконце над ложем раненого и наделяло его новыми силами, бодростью и радужными надеждами.
Он вспомнил свои мучительные вечерние размышления и тихо рассмеялся вслух. Сейчас ему верилось, что «тот джигит» — это он сам. Правда, ему тут же стало немного страшновато от этой мысли и он попытался ее поскорее забыть (боялся самого себя сглазить), но ничего не получилось. Кто-то нахальный и упрямый без конца выкрикивал у Канболета в голове: «Это я! «Тот джигит» — это, конечно, я!» Когда вошла Нальжан, Канболет внимательно посмотрел ей в лицо. Женщина слегка смутилась, но сказала спокойно и приветливо:
— Ты смотришь, как совсем здоровый человек. Рана уже не так болит?
— Послушай, хозяйка, — улыбнулся Канболет. — Я бы сейчас не отказался от маленького кусочка мяса.
— Неужели?! — всплеснула руками Нальжан. — Тогда наши дела быстро пойдут на лад! Я сейчас… — она встала и заторопилась к двери.
— Эй! Строгая девушка! — остановил он ее. — Подожди немного.
Она опешила.
— Как же так? — растерянно пробормотала Нальжан. — Мы так громко болтали вчера с Хадыжей, что разбудили моего… — Хлоп! — широкой крепкой ладонью она запечатала себе рот: оплошала — чуть не произнесла вслух ласковое прозвище, с которым в мыслях обращалась к Канболету.
— А если я и слышал вашу беседу, так разве это беда? Вы же никаких страшных тайн не раскрывали…
Однако вид у Нальжан был именно такой, словно она получила известие о том, что самая ее сокровенная тайна стала всеобщим достоянием.
Канболет внезапно почувствовал прилив нежданного счастья и смешливого веселья. Во-первых, Нальжан все же выдала свою тайну — и не вчера, а сегодня (когда же она наконец вспомнит, что имя Канболета даже не называлось, а если старуха и кивала в сторону его комнаты, то видеть этого он не мог). Во-вторых, она сейчас нечаянно проговорилась и назвала его «мой» — значит, уже придумала ему и какую-то ласковую кличку. И это забавно и приятно. Канболет сделал вид, что ничего не понял, а про себя порадовался: ведь такого рода клички дают неспроста…
Но вот Нальжан, кажется, поняла, что ее «тайна» как будто бы осталась при ней, и шумно, с облегчением вздохнула.
— Ты что хотел сказать, сын Тузарова?
— Я спросить хотел. Где Емуз, где Кубати и Куанч? Она ждала этого вопроса, и потому к рассказу о том злосчастном дне была готова уже давно. Говорила ясно и толково, без слез и стенаний. Даже Алигоко Вшиголового прокляла только два раза.
Тузаров, бледный, как покойник, долго молчал. Потом потянулся к руке Нальжан, слегка пожал ее у запястья, медленно проговорил:
— Нельзя мне долго залеживаться. Как считаешь, добрая душа, скоро ли я смогу сесть на коня? У-о! Совсем забыл! А… Налькут? — он уже и спрашивать боялся.
— Твой конь ждет тебя. Скучает, — грустно улыбнулась Нальжан. — Так что ешь побольше, тогда и встретишься со своим Налькутом быстрее. А пока Сана его прогуливает. Подружились они. Вчера, негодница, скакала верхом. — И без всякой связи с предыдущими словами Нальжан добавила:
— Бедная девчушка! Без отца осталась… И еще — думаю, даже уверена, что так оно и есть, — переживает она и из-за Кубати тоже. О горе!
— Тебе это может показаться странным, — медленно проговорил Канболет,
— но я за своего кана не очень сильно беспокоюсь. Понимаешь, он умен и находчив и, когда надо, умеет сдерживать юношескую горячность. Сейчас ему, конечно, грозит немалая опасность, однако я все-таки уверен — Кубати найдет ходы и для шаха и для мата.
— Какого шаха, какого мата? Он что, наш мальчик, какую-то турецкую игру, что ли, играет?
— Да не турецкая она…
— А мне сейчас все равно, что Турция, что Крым, что Ермолы [85] , как тому пшитлю, которому чувяки жмут. Только вот тесный чувяк мне будто на сердце натянули…
85
Армения
— Пройдет и эта боль.
— А ты помнишь слова Джабаги Казанокова: «Можно пережить вчерашнюю печаль, можно пережить и завтрашнюю, а как пережить печаль сегодняшнюю?»
— Но тот же самый Джабаги говорит, что печаль сегодняшняя уже завтра станет вчерашней.
— Скорей бы это «завтра», — вздохнула Нальжан.
* * *
Хадыжа, то бормоча, а то и напевая себе под нос, с увлечением перебирала засушенные травы, семена и корешки каких-то растений, а задумчивая Сана перетирала в ступке будущие снадобья.