Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
— Тогда пускай нас Алигот-паша рассудит. Он тебя, князь, со вчерашнего вечера не так любит. Драгоценности его ты не отбил, а его юзбаши совсем свою башку загубил, пусть ему там, куда мы все уйдем, хорошо будет!
Да-а, насчет недовольства паши Джабой определенно был прав, но Алигоко заявил со злорадной ухмылкой:
— Ну что же, таубий! Попробуй, обратись к Алиготу. Он тебя так «рассудит», что ты не только без скотины останешься, а еще и без последних штанов.
Джабой бешено вращал выпученными глазами, хотел что-то ответить, но подходящих слов не было. Еще немного —
— Эй! Вы тут чего грызетесь? Кость не поделили? Джабой и Алигоко быстро обернулись на голос: ханский наместник выбрался из балагана и болезненно потягивался — видно, у него ломило поясницу, хотя и без того чувствовалось, что его высокое сиятельство пребывает в сквернейшем состоянии и духа и тела.
Шогенуков, человек отнюдь не глупый, отлично знал, что ту ночь, когда он спас жизнь Алигота, и сегодняшнее утро разделяет целый горный хребет — и не только между Баксаном и Чегемом.
— Да будет добрым твое пробуждение, сиятельный паша! — совсем как-то некстати воскликнул Джабой.
Алигот лишь угрюмо покосился на незадачливого таубия, а затем перенес все свое высокое внимание в сторону Шогенукова. Смотрел он вроде на князя, но вроде и куда-то мимо, а может быть, и сквозь него.
Алигоко, в душе презиравший сераскира, напустил на себя виноватопокорный вид. Он давал понять крымцу, что не высказанные им упреки дошли до самых глубин его, шогенуковского, сердца. Да, да, напрасно пши Алигоко уговорил пашу Алигота совершить этот набег, тратить время, рисковать жизнями, когда следовало торопиться к морю, в Сунджук-Кале или Тамань, а оттуда в Крым, где пасть к ногам Каплан-Гирея и со слезами на глазах, с душераздирающими стенаниями поведать о кровавой жестокости этих упрямых кабардинцев. А здесь, во вчерашнем жалком набеге, чего они достигли? Двоих убили, одного захватили, но притом потеряли пятерых, в том числе юзбаши — знатного крымского воина! Да еще лошадь…
А оружие, золото, камни, отнятые недавно у сераскира этими абреками, разве они вернули? Нет, не вернули! Бежали, как сайгаки от степного пожара! Испугались кучки озлобленных холопов! Алигот все видел… с того берега. Вот надо было ему самому возглавить сине. Уж тогда бы все обернулось по-другому…
Шогенукову захотелось развеять тучи, сгустившиеся над его головой, а то уж вот-вот должны были грянуть громы и засверкать молнии.
— Не угодно ли могущественному паше поближе познакомиться с тем парнем, которого он… — тут Алигоко слегка замялся, — которого он видел недавно в соседнем лесу, совсем неподалеку от места, где мы сейчас находимся?
— Давай его сюда! — Алигот несколько оживился. — И позаботься наконец, чтобы мясо поскорее готовили.
Шогенуков сделал знак своим людям и подошел к арбе вместе с ними. Старую бурку сдернули с пленника и швырнули на землю. Кубати давно уже проснулся и потому его взгляд сразу же уперся в лицо князя Алигоко, скалившего в недоброй усмешке острые желтоватые зубы.
Кубати узнал его сразу. Алигоко именно таким и помнился ему все эти годы.
Князь наклонился над юношей и прошипел ему в ухо:
— Почему же ты не утонул тогда в Тэрче, волчонок?
— Хотел с тобой, князь, еще разок встретиться, — спокойно и даже почти добродушно ответил Кубати.
— Ну вот и встретился. Доволен?
— Больше некуда! — улыбнулся юный Хатажуков. Алигоко наклонился снова и сказал совсем уже еле слышным шепотом:
— Говори, где панцирь, а?
— Какой панцирь? — удивился Кубати.
— Тот самый. Ты знаешь, какой.
— Ах, тот са-а-а-мый! — протянул Кубати. — А зачем он тебе? — на лице у юноши искреннее недоумение.
Алигоко скрипнул зубами, но сдержался:
— Ну ладно. Сейчас мне недосуг, но главный наш разговор — впереди. А пока тебе придется побеседовать с Алиготом-пашой.
Молодой Хатажуков, когда ему развязали ноги, приблизился к Алиготу и — сделал он это из чистого озорства — произнес, как ни в чем не бывало, мусульманское приветствие:
— Салам алейкум!
— Алейкум… — у Алигота чуть было непроизвольно не вырвалось ответное приветствие. — Ах ты, наглый и бессовестный хищник! Давно ли от материнской груди оторвался, а туда же… туда же… это… Да я прикажу избить тебя до полусмерти, а потом, а потом… Ну, потом я придумаю, что сделать с тобой потом!
— Пусть простит мне великодушный сераскир, если я что-нибудь понял не так, но не показалось ли мне, будто меня обвиняют в какой-то провинности? –
смиренным голосом спросил Кубати.
Алигот до того изумился, что даже подскочил на месте.
— Вот наглец! — сказал он почти с восхищением. — Да ты что, не узнаешь меня или только прикидываешься? Или грабеж ханского наместника — это не провинность?
— Как можно забыть такую блестящую личность, — ответил Кубати. — Но ведь грабеж — это дело вполне почтенное, на нем мир держится. Кто-то грабит себе подобного, кто-то подданных своих, а кто-то и чужие народы.
Алигот тупо уставился па Кубати, с тяжким усилием постигая смысл услышанного.
— Э-эй! Ты что тут болтаешь? Все в мире делается по воле аллаха! — Алигот немного подумал и добавил с вновь обретенной уверенностью:
— Даже волос с головы человека не упадет без ведома аллаха!
— Воистину так, — согласился Кубати. — Значит, сиятельный паша признает, что в нашей встрече, которая несколько дней назад произошла в соседнем лесу нет моей вины?
— Как это нет?! — заорал Алигот, которому такая мелочь, как последовательность в рассуждениях, была глубоко чужда. — А как же мои драгоценности? Отвечай, куда вы их дели? Где спрятали?! Говори, или вырву у тебя язык!
— Без языка я совсем ничего сказать не смогу, — спокойно возразил Кубати.
— А драгоценности я не прятал… — Эти его слова были четко продуманы: юноша хотел таким вот несколько окольным путем выведать хоть какие-нибудь подробности вчерашних событий.
— Ага! Значит, прятал твой этот, как его? Туз… — паша обернулся к Алигоко. — Туз…
— Тузаров! — подсказал Шогенуков. — Тот самый, что разбойничал еще в Бахчисарае.
Шогенуков неторопливо подошел к Алиготу, наклонился к его уху и быстро прошептал: