Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
«Самое время, — подумал Кургоко. — Пахотный месяц… [69] Наверное, и наши сегодня тоже начинают… Э-эх! И что бы нам не жить, да еще на такой земле! А ведь не дают нам жить… Иногда мы и сами не даем себе жить по-человечески».
И почувствовал пши Кургоко, князь — правитель Кабарды, нечто вроде зависти к оживленно горланящим тлхукотлям, которые не просто взялись за долгожданные весенние работы, а с рьяным упоением на них набросились. До Хатажукова долетали отдельные веселые возгласы, раскаты смеха. И как беззаботно смеются адыгские крестьяне — им для этого и особого повода не нужно! Тут молодой бык заупрямился, в
69
май
Настоящая причина веселья, думал Хатажуков, конечно, не в этих мелочах, а просто бывают дни, когда по-весеннему сильный и добрый солнечный свет проникает до самых глубин души, когда взрыхленная пашня пахнет будущим хлебом, когда человеку верится в лучшее, верится в скорую жизненную удачу гораздо сильнее, чем обычно.
Здесь, как и во многих местах Кабарды, пахоту и жатву люди проводят в товарищеском единении, перебираясь с одного участка на другой дружной общиной. И Кургоко сейчас представлял себе, как тот крестьянин, чье поле вспахали первым, уже умчался в село подготавливать кебак — на верхушках двух длинных жердей будет укреплена доска и на ней расставлены всякие мелкие поделки, вырезанные из дерева фигурки. Главное праздничное развлечение: мужчины скачут верхом (если есть на чем) и с ходу стреляют (если «есть из чего) в цель, стараясь сшибить какую-нибудь игрушку. Орды босоногих мальчишек будут устраивать свалки под шестами кебака и в честной борьбе — до крови из носа — завоевывать соблазнительные призы, падающие на их отчаянные головы. До позднего вечера затянется шумное веселье, хотя и пиршество будет отнюдь не жирным, и мулла постарается испортить праздник, пытаясь прекратить этакое языческое непотребство с его кафами да уджами, «шипса-псисами» да ажигафами. (Народные танцы, веселое «водолейство», т. е. шутливое зубоскальство, и ряженые — с козлиными рогами и бородами из конских хвостов — совсем почему-то не по нутру новой религии.)
А у Кургоко Хатажукова заботы сейчас совсем иные. Надо князей собрать, большой разговор вести с ними об угрозе, которая нависла над землей предков. Надо остановить тех, кто собирается в дальний поход за сомнительной славой и рискованной добычей. Надо примирить тех, кто в ссоре, не допускать никаких распрей и надменного соперничества. Сейчас все князья и уорки должны, как это говорится, конно, людно и оружно постоять за Кабарду. Первое, что придется сделать, — сколотить несколько сторожевых разъездов: пусть держатся все время у северных пределов края…
— Позволь, высокий пши, раздумья твои прервать, — один из приближенных тронул Хатажукова за локоть. — Пора тебе подкрепиться. Уже все готово.
— Хорошо. Иду. — Кургоко хотел было повернуться, но вдруг что-то привлекло его внимание. — Смотрите, к нам какой-то всадник приближается. Подождем его.
А всадник, появившийся из-за поворота дороги и ехавший неторопливой рысью, увидел, наверное, людей и подстегнул коня.
— Это Казаноков, — сказал князь. — Вот с кем хотелось мне встретиться…
— Я вижу, что-то случилось. Не поладили с надутым крымцем? — спросил Джабаги после того, как спешился и вежливо поприветствовал князя и всех остальных.
— «Не поладили» — не то слово, —
— Значит, совсем поссорились! — уверенно предположил Казаноков.
— Давай-ка, Джабаги, сядем у огня.
Перед началом разговора князь пытливо всмотрелся в ясные и спокойные глаза молодого мудреца.
— Скажи, друг мой, а кто тебе раньше нас мог сказать о том, что произошла ссора? Ведь ты приехал совсем с противоположной стороны.
Сухие губы Джабаги дрогнули в улыбке:
— Наверное, доблестный Алигот изо всех сил пырял ножом в убитого быка? Это я по поводу случая на охоте.
— Удивительный ты человек, Казаноков, — князь покачал головой. — Если бы я тебя не знал, то подумал, что богатства сераскира стали именно твоей добычей. Что ты еще знаешь?
— И мало и много. Но об этом скажу потом, сейчас не время. Сначала мне надо узнать, чем все-таки кончилась твоя, добрый мои пши, встреча с крымцем.
— Ну что же, слушай, — вздохнул Кургоко. — А потом можешь меня осуждать…
* * *
Джабаги задумчиво перебирал прутиком угольки костра. Перед двумя собеседниками стыли куски жареного мяса, стояло нетронутым питье в серебряных чашах.
— Нет, князь! поднял голову Казаноков. — Осуждать я тебя не буду. Как мне тебя осудить, если на твоем месте я поступил бы точно так же? Если ты и заслуживаешь какого-то упрека, то лишь в одном: чересчур большие надежды возлагал на возможную справедливость и великодушие ханских сановников, да и на… как бы тебе сказать… силу, что ли, своего влияния. Извини за прямоту…
— От тебя я всегда жду только прямоты, — ответил Кургоко. — Говори, что думаешь, и не бойся меня задеть.
— Теперь мы должны думать и говорить о будущем нашей земли. Причем о ближайшем будущем.
— Об этом у меня и болит голова. Алигот крепко вколотил в нее своим чубуком кое-какие мысли.
— Будет тебе терзаться! Оставь, князь!
— Попытаюсь, — Кургоко взял прутик из рук Джабаги и стал сам ворошить угольки в потухающем костре. — Ты знаешь, друг, у меня за щекой еще одна новость… Вот уже несколько дней она, как ноющий зуб, не дает мне покоя…
И Кургоко рассказал о встрече Адильджери с загадочными незнакомцами, один из которых просил передать Хатажукову, что Кубати жив и здоров.
Джабаги тихонько засмеялся:
— Похоже, дорогой Кургоко, что мы с тобой приберегали друг для друга один и тот же хабар.
— Ты… ты и это… — ахнул князь.
— В том, что Кубати жив, тебе мог бы свидетельствовать твой приятель Алигот-паша, — невозмутимо заявил юный старейшина. — А в том, что он здоров, вполне чувствительно убедились два матерых шогенуковских охранника, которые сопровождали сераскира в лесу.
Лицо князя окаменело. Видно, он хотел что-то спросить, но не смог.
— Правда, правда, — радостным шепотом заговорил Казаноков. — Тут не место шуткам или досужим слухам. Я сам видел Кубати — джигит хоть куда! — разговаривал с ним. Он умница и прекрасно воспитан. Не всякому отцу такое счастье!
— Джабаги… — хрипло выдавил Хатажуков. — А с ним, с мальчишкой, что за человек?
— Скажу и об этом. Ты, помнится, говорил, высокий пши, о необходимости сплочения всех князей и уорков, о примирении кровников… Говорил, что рассчитываешь на мою помощь. Я готов сделать все, что в моих скромных силах. Но, знаешь, дорогой мой старший, начинать мне тут придется с тебя… Да, да, ты не ослышался! Человек, воспитавший твоего сына, семь лет, как один день, деливший с ним пищу и кров, учивший его всему, что знает и умеет сам, — это Канболет Тузаров.