Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
– С благополучным прибытием, – равнодушным тоном приветствовал младший Хатажуков своего приятеля. – Надеюсь, путь твой не был ничем омрачен?
– Мой путь начнется только сегодня. С этого места, – с загадочной многозначительностью ответил Шогенуков.
Мухамед ухмыльнулся:
– Так ты не случайно прибыл сюда с целым войском!
– Ладно, Мухамед! Об этом после. – Алигоко подошел к торговцу, заговорил с ним по-татарски:
– Мир тебе, купец. Я верю, что аллах по-прежнему благословляет твою торговлю и ты в состоянии платить хорошие цены.
На сморщенном, как сушеная груша, личике старого Абдуллы появилась хитрая улыбка, обнажившая несколько черных гнилых
– А я верю, что твои дела, любезный пши, тоже идут хорошо, – тоненьким голоском начал купец, – и ты по-прежнему в состоянии предложить товар, который стоит хороших денег.
С трудом сдерживаясь, чтобы не плюнуть, Алигоко бесцеремонно смерил взглядом удивительную фигуру купца. При длинных и тонких руках, тонкой шее и тонких кривых ногах Абдулла имел круглый объемистый живот. С левой стороны, над широким шелковым поясом, его живот оттопыривался далеко вперед: Алигоко знал, что там, за отворотом стеганого халата, лежит большой кошель с деньгами. Абдулла засунул туда же, за пазуху, чубук, предварительно вытряхнув из него погасший пепел, и засеменил к шогенуковским арбам – смотреть живой товар. Князь пошел следом за ним. Наверное, думал он, этот торгаш мог бы поспорить своим брюхом со знаменитым Берсланом Джанкутовым. Ведь как давно жил Берслан, а вспоминают о нем до сих пор. И в первую голову вспоминают не о том, что этот князь был сказочно богат, что разделил народ и благородно рожденных на сословия, а о том, что он тот самый пши Берслан, у которого «брюхо, как студень». До чего же непочтительными бывают эти народные гегуако… Им только попадись на язык!
Мухамед уже закончил свои торги с Абдуллой и теперь прислушивался к переговорам купца с Алигоко. Князь, чувствовалось, спешил и, против обыкновения, не слишком рьяно отстаивал назначаемые им цены. Нетерпение Шогенукова передавалось и Мухамеду. Интересно, что затевает его приятель? Не грабить же пузатого торгаша? У Абдуллы сильная охрана, да к тому же на всем его пути – адыгские кунаки. Алигоко и Мухамед – тоже его кунаки. И дают ему провожатых, которым приказано в случае чего действовать именами своих князей. Кроме всего прочего, Абдулла – родственник грозного Алигота-паши, крымского сераскира. Не дай аллах рассердить Алигота. Все адыгские племена знают, что этот паша – внимательные уши, подозрительные глаза и загребущие руки самого хана.
Некоторые девушки-невольницы тихо плакали, мальчики-подростки сидели насупившись. Шогенуков и купец утешали их (слезы портят красоту) рассказами о сказочной жизни во дворцах Крыма и Турции, о богатых одеждах и веселых развлечениях. Мальчикам пророчили будущее знаменитых воинов, скачущих на чистокровных арабских жеребцах и рубящих головы врагов золотыми саблями. И успокоить большинство продаваемых, как скот, унаутов не составляло особого труда…
– Хорошие девушки, – сказал Абдулла, звеня монетами. – Одну из них я подарю знаменитому родичу Алиготу-паше. – Произнося это имя, торговец важно задрал голову и замер, чуть прижмурив глаза.
Мухамед, подавляя гримасу брезгливости, рассмеялся:
– Ты всегда так говоришь, Абдулла. Скоро в гареме твоего родича жен будет больше, чем имел Сулейман ибн-Дауд!
Купец обиделся:
– Нехорошо смеяться над тем, кто платит вам гораздо щедрее, чем другим князьям.
– Ну хватит пустых речей, – с деловитой торопливостью сказал Алигоко. – Купцу пора ехать. Да и мы тоже не собираемся оставаться здесь и играть в альчики.
– Если у вас что-то еще будет, так знайте: я немного задержусь у Тамбиевых, тех, которые живут на реке Балк, – птичьим своим голоском пропищал Абдулла.
Шогенуков отвел Мухамеда в сторону, поближе
– Присоединяйся ко мне, друг, – предложил Алигоко. – Хоть у тебя людей втрое меньше, половина… нет, три четверти добычи – твои. Разумеется, кроме моего панциря.
Мухамед сразу же согласился. Панцирь… Ну, там видно будет. Мало ли что может случиться в разгаре резни. Шогенуков тоже не бессмертен… Панцирь… Мухамед вдруг стал чуть рассеянным, задумчивым. Он вспомнил о добром отношении Кургоко к Тузарову Каральби. Вспомнил еще, что старший брат и так недоволен им, Мухамедом, за его увлечение торговыми сделками. Как оправдываться потом, после набега на Тузаровых? А стоит ли именно сейчас мучить голову свою такими неприятными мыслями? Уж лучше подумать, когда дело будет сделано. И вообще пусть Алигоко думает больше: это его затея. Он хитрый, как шакал, выкрутится. Мухамед искоса взглянул на едущего рядом с ним князя: острый нос хищно выдается вперед, рот приоткрыт, видны острые редкие зубы. «И морда у него шакалья», – с удовлетворением определил Хатажуков.
Сам-то Мухамед красив и в глубине души гордится своей внешностью. Все братья Хатажуковы красивы. Глядя на них, любой знающий человек сказал бы: «Вот настоящие кабардинские лица!» А в чем особенность кабардинского мужского лица? Тот же знающий человек ответил бы: «А в том его и особенность, что никаких особенных отличий в нем нет. Глаза большие, темно-карие, с правильным разрезом, скулы и надбровные дуги не выпирают, но и не сглажены, нос прямой, средней длины, губы не тонкие и не толстые, подбородок не выдающийся, но и не скошенный, брови и усы обычно черные, густые, кожа белая с румянцем – все в этом лице не крупно и не мелко, не грубо и не слишком мягко, все соразмерно и четко».
Отклонения в те или иные стороны, разумеется, встречались. (Самый близкий у нас образец – Алигоко Вшиголовый). А вот братья Хатажуковы, отец и сын Тузаровы, Идар и его кан – бабуковский сынок – являли собой носителей истинно адыгского облика. Естественно, что двух совершенно похожих лиц (если речь не о братьях-близнецах) быть не может. Ибо каждое лицо аллах метит особой печатью. А краски для каждой печати добываются и смешиваются из забот жизненных, больших или малых; из характера человеческого, доброго или злобного; из путей-дорог, легких или трудных; из любви, счастливой или безответной; из совести, чуткой или глуховатой.
Если на лице Кургоко можно было сразу различить печать доброты, мужества и тревожных раздумий, а на лице Исмаила – такой же доброты в сочетании с непонятным беспокойством и неустойчивостью характера, то на лице Мухамеда давно уже застыло выражение себялюбивой надменности, чванливо-капризного упрямства и жестокости.
Когда Мухамед подумал о старшем брате, он вспомнил и среднего. Исмаил всегда навевал на него тоску своими благочестивыми рассуждениями. Приходилось терпеть, делать вид, что внимательно слушаешь, и мечтать при этом: «Хоть бы ты подавился, зануда несчастный!»
Мухамед решил сначала, что ему просто почудилось: позади раздался громкий голос Исмаила:
– Остановитесь! Стойте, говорю!
«Что за шайтан! – досадливо поморщился Мухамед. – Только о нем подумал, как он уже тут!»
Алигоко и Мухамед остановили коней. Ехавшие за ними всадники – тоже. Но Шогенуков сделал Хагуру знак, чтобы все продолжали путь.
– Мы вас догоним, – сказал князь. – Шагом поезжайте.
Подъехал Исмаил. И лошадь и всадник тяжело дышали. Из-за спины Исмаила выглядывал мальчик лет девяти, сидевший на крупе коня.