Страшный рассказ
Шрифт:
И все-таки что это было? Неужели он действительно до такой степени вжился в свой рассказ, что, утратив под влиянием алкоголя последние крохи самоконтроля, попробовал превратить свои мрачные фантазии в реальность?
Что, черт возьми, он натворил?
Стоя перед зеркалом, Александр вспомнил о неизвестно откуда появившемся на даче блоке сигарет. Одна пачка из того самого блока лежала сейчас в кармане его выходного пиджака. К вечеру она почти опустеет, а утром придется открывать новую. «Много курю, — привычно подумал он, — надо бы слегка поджаться, а то совсем распустился…» Сегодня эта мысль не вызвала в душе привычного отклика — раздражения пополам с легким испугом, испытываемым человеком, отлично осведомленным о том, что курение приводит к раковым заболеваниям, но продолжающего с маниакальным упорством выкуривать по двадцать сигарет в день. Нет, сегодня голова у Александра Дымова была занята другим, потому что свежий блок сигарет присутствовал не только в суровой реальности, но и в написанном им рассказе — рассказе, который теперь не давал ему покоя.
Окончательно сдавшись, он закрыл глаза, и сейчас же перед его мысленным взором поплыли, ровные черные строчки. Оказалось, что он помнит рассказ почти наизусть — каждый абзац, каждую фразу, едва ли не каждую запятую.
«… Он стоял облокотившись на открытую дверцу и смотрел, как она приближается, уверенно переступая стройными ногами. Каблучки ее изящных туфелек отчетливо постукивали о мостовую, и звук их далеко разносился в неподвижном вечернем воздухе, окрашенном в теплые закатные
Нет, не так. Она не искала никаких оправданий, она в них просто не нуждалась, потому что считала себя правой всегда и во всем — правой, непогрешимой и ни перед кем ни в чем не виноватой на том простом основании, что она — это она и мир вращается вокруг нее. До недавнего времени он с этим не спорил, но теперь в запасе у него появилась парочка веских, обоснованных возражений, и он собирался предъявить ей свои аргументы в течение ближайших минут».
«Предъявить аргументы, — не открывая глаз, подумал Александр. — Черт, как это меня угораздило? Предъявляют не аргументы, а доказательства. Надо было написать: „Изложить аргументы“. Впрочем, очень может быть, я так и написал. Надо будет проверить и, если понадобится, поправить. Поправить набранный и сохраненный в памяти компьютера текст совсем несложно. Жаль, что невозможно с такой же легкостью отредактировать собственную жизнь. Ну почему, спрашивается, исправить можно только то, что не имеет никакого значения? А по-настоящему важные, значимые вещи редактированию не подлежат».
«… Потом она увидела его и неуверенно замедлила шаг. В ее лице что-то дрогнуло, улыбка сбежала с губ, и на какой-то миг Олегу почудилось, что она вот-вот повернется и бросится бежать, раз и навсегда лишая его возможности завершить то, что осталось незавершенным, — завершить так, как он считал нужным. Но она совладала с собой, расправила плечи и двинулась прежним путем — прямая, как древко знамени, с окаменевшим лицом и глядящими прямо перед собой глазами.
Когда их разделяло каких-нибудь три метра, Олег вдруг понял, что она задумала. Она собиралась просто пройти мимо него, как мимо пустого места, даже не повернув в его сторону головы. Он с трудом сдержал полную горького торжества улыбку: то, что она думала и чувствовала, отныне не имело значения. Значение теперь имели только простые, конкретные, основополагающие вещи: расстояние, время, скорость и масса. Вот оно, разрешение старого спора между физиками и лириками! Физика всегда права, потому что последнее слово неизменно остается за ней. Мертвый лирик уже не может писать плохие стихи и распевать их у костра под скверную музыку собственного сочинения, зато его тело продолжает? подчиняться непреложным физическим законам и подчиняется им вечно — уже не как вместилище мятежной души забытого всеми лирика, а как набор аминокислот и минералов, как часть почвы, воздуха и воды. Да здравствует физика! Да здравствуют время, расстояние, масса и скорость, потому что все остальное — мираж, выдумка и вообще дело техники…
— Здравствуй, — сказал он, когда девушка поравнялась с машиной.
Она сделала вид, что не услышала, — просто прошла мимо, не повернув головы, как он и предполагал. Тогда он обошел машину сзади, догнал ее и остановил, взяв за локоть левой рукой. Правая была в кармане, в сотый, наверное, раз ощупывая то, что лежало там, дожидаясь своего часа.
— Пусти! — не оборачиваясь, с ненавистью произнесла она.
— Нет, — сказал он, стараясь говорить мягко, без тени насмешки. Это оказалось трудно: неожиданный, незваный, совершенно неуместный смех клокотал в горле, грозя в любую секунду вырваться на волю. У этого смеха был горький привкус слез; возможно, это был вовсе не смех, а рыдания. — Нет, — повторил он еще мягче, — я не хочу, чтобы мы расстались вот так. Я должен, по крайней мере, извиниться. Мне не следовало быть таким резким и несдержанным…
Она послушно клюнула на эту удочку — глупая рыбешка, возомнившая себя центром Вселенной. Золотые волосы тяжелой волной взметнулись над напряженным плечом, когда она резко повернула к нему бледное от ярости лицо.
— Тебе не следовало рождаться на свет! — почти выкрикнула она. — Что ты называешь несдержанностью? Ты пытался меня ударить!
— Я просто замахнулся, — возразил он, даже не стараясь, чтобы это прозвучало убедительно. — Неужели ты могла подумать, что я действительно тебя ударю?! Господи, да я готов жизнь за тебя отдать, а ты… Как бы то ни было, я прошу прощения.
— Отпусти локоть, — повторила она. — Да пусти же, на нас смотрят! Если тебе от этого легче, можешь считать, что твои извинения приняты. Только имей в виду, что это ничего не меняет. Я больше не хочу тебя видеть. И перестань мне звонить, я все равно не подойду к телефону.
„К телефону, который подарил тебе я, — подумал он. — Телефон, машина, ну и так, по мелочам… Хорошо еще, что у нее есть собственная квартира! Впрочем, квартиру я бы все равно не потянул. Ей это известно, потому-то она и ушла. Высосала, как креветку, и сразу потеряла ко мне интерес“.
Он вдруг понял, что эта циничная мысль наиболее исчерпывающим образом описывает ситуацию. Его просто использовали, выдоили досуха и прогнали прочь нагуливать новый жирок, и сделала это молодая хладнокровная стерва с куриными мозгами и душой электронного калькулятора — маленькая, меркантильная, лживая сучка, для которой слово „любовь“ было пустым звуком, обыкновенным паролем, открывавшим ей доступ к его деньгам. Это открытие неожиданно сделало его спокойным и сосредоточенным. Противная нервная дрожь во всем теле прошла; он понял, что все получится, и вместе с этим пониманием в голову пришла неожиданно трезвая мысль: а стоит ли продолжать? Не так уж много он потерял, чтобы марать руки; кроме того, существование под одной крышей с этой кровососущей тварью послужило бы счастливому сопернику хорошим уроком.
В следующий миг он понял, что лжет себе. Он все еще любил, ее, и мысль о счастливом сопернике, об этом неандертальце с каменными мышцами и золотой цепью на бычьей шее полоснула по сердцу острой болью. Она обжигала, как отточенная бритва, и существовал только один способ избавиться от этой боли. Один-единственный.
— Ты вправе поступать, как тебе заблагорассудится, — сказал он. — Это твоя жизнь, и я не могу ни на чем настаивать. Мне придется привыкнуть к мысли, что бывают ошибки, которые невозможно исправить. Не беспокойся, я как-нибудь это переживу и даже не стану тебе докучать.
— Ты всегда очень красиво говоришь, — презрительно кривя губы, сказала она. — В тебе очень легко ошибиться. Я ошиблась, и это мне стоило двух лет жизни, потраченных напрасно.
„А ты знаешь, чего это стоило мне?!“ — хотел закричать он, но сдержался.
— Давай сядем в машину, — предложил он. — Здесь неудобно говорить, на нас действительно оглядываются.
— Я никуда с тобой не поеду.
— А я не собираюсь тебя куда-то везти. Просто хочу вернуть твои письма и еще всякие мелочи, вроде зубной щетки и халата. Знаешь, их набралась целая сумка — небольшая, но все-таки… Они напоминают мне… Словом, тебе лучше их забрать.
— Письма? — переспросила она таким тоном, словно не слышала всего остального. Олег мог бы поклясться, что в этот момент в ее изящную головку впервые пришла мысль о возможном шантаже с его стороны. Письма она писала весьма откровенные, и при желании Олег мог бы сильно обрадовать очередного ее кавалера или даже потенциального мужа. — Да, письма верни обязательно.
— Они в машине, — повторил он и сделал приглашающий жест в сторону своей малолитражки. — Прошу. Кстати, я хотел бы, чтобы ты вернула мои.
— Я подумаю, — идя к машине, сказала она. По ее губам проскользнула презрительная полуулыбка; она явно смаковала только что сделанное открытие, гласившее, что у каждой палки имеются два конца. — Вообще-то, с твоими письмами жаль расставаться. Ты так красиво пишешь! Это можно перечитывать, как роман. Можно даже издать.
— Шантаж не имеет смысла, — с хорошо рассчитанной прямотой сказал он. — Я ведь не женат.
— Какой еще шантаж, что ты несешь?! — возмутилась она и тут же улыбнулась, не скрывая превосходства. — И потом, не век же ты будешь холостяком.
— К тому времени все это уже утратит актуальность, — заметил он.
— Посмотрим, — небрежно бросила она и привычно скользнула на переднее сиденье, придерживая на коленях подол легкого платья.
Лежавший на сиденье нераспечатанный блок сигарет мешал ей, и она перебросила его назад, не потрудившись даже обернуться. Ударившись о спинку заднего сиденья, картонная коробка отскочила и свалилась на пол. У Олега снова родилось желание ударить ее — ударить сильно, по-настоящему, чтобы из сломанного носа ручьем хлынула кровь, смывая это ненавистное выражение глупого самодовольства. Впрочем, здесь она была права: бить женщин по лицу — последнее дело. „Это называется „портить товарный вид““, — подумал он, садясь за руль и снова опуская правую руку в карман.
Пальцы коснулись скользкого, шелковистого на ощупь полиэтилена, осторожно развернули его. Тряпка, которая была внутри, еще не высохла — он обильно смочил ее, как только увидел в отдалении вышедшую из подъезда Ингу.
— Где сумка? — спросила она.
— Там, — ответил он, — на полу, за сиденьем.
Сумка действительно стояла на полу за сиденьем, и в ней действительно лежали ее вещи. Он вовсе не рассчитывал, что она сама полезет доставать свое барахло, по человек устроен так, что в девяноста процентах случаев реагирует рефлекторно, как заучившая десяток простейших команд; дворняга. В полном соответствии с этой теорией Инга повернула голову и попыталась через плечо заглянуть назад, в узкое пространство между передним и задним сиденьями. Высокий подголовник мешал ей, и она, слегка привстав, перекрутилась винтом, норовя просунуть голову в щель между спинками сидений.
Момент настал. Он…»
Дымов все еще стоял с закрытыми глазами, когда из прихожей донеслось царапанье вставляемого в замочную скважину ключа. Александр вздрогнул, открыл глаза и сделал, быстрое незаконченное движение, живо напомнив самому себе воришку, застигнутого на месте преступления и не знающего, в какую сторону бежать. Взяв себя в руки, с сильно бьющимся сердцем он двинулся в прихожую — встречать вернувшуюся с ночного дежурства жену. По дороге он мельком посмотрел на себя в зеркало. Бесстрастное стекло отразило высокого, одетого с иголочки шатена в расцвете сил, с артистической прической и красивым бледным лицом, обрамленным аккуратно подстриженной шкиперской бородкой.
Когда входная дверь распахнулась, впуская в прихожую Ольгу, Дымов уже совладал со своим лицом и встретил жену открытой, радостной улыбкой.
— О, — сказала она, — кого я вижу! Из дальних странствий возвратясь… Ты где пропадал? Машина сломалась?
Дымов, как обычно в таких ситуациях, задумался, будучи не в силах понять, на самом ли деле Ольга так глупа или подсказка, содержавшаяся в ее вопросе, была сделана нарочно, чтобы облегчить ему жизнь и сгладить конфликт раньше, чем тот возникнет. Так бывало и раньше: пока он придумывал какую-нибудь ложь, чтобы оправдать свое отсутствие у семейного очага, Ольга сама давала объяснение этому отсутствию, облеченное, вот как сейчас, в форму вопроса: «Где ты был? В пробке стоял? Почему задержался — опять к шефу на ковер ходил?» Ему в таких случаях оставалось только кивнуть и сказать: «Да». В общем-то, он догадывался, что такое поведение жены, скорее всего, продиктовано чем угодно, но только не глупостью. Наверное, она просто ощущала возникшую между ними трещину и пыталась таким вот образом если не зарастить ее, то хотя бы не дать ей расшириться. Ольга просто берегла свой покой, а заодно и покой мужа, и Александр, хоть и считал ее с некоторых пор абсолютно чужим человеком, был ей за это благодарен.
— Да, — сказал он с благодарным кивком. — Машина. Ни в какую не хотела заводиться. Похоже, стартер все-таки придется менять.
— Поменяй лучше машину, — сказала Ольга, расстегивая плащ.
Он помог ей раздеться, повесил плащ в стенной шкаф и некоторое время бездумно наблюдал за тем, как она причесывает волосы перед зеркалом в прихожей. Волосы у нее были короткие, выкрашенные в пепельно-золотистый цвет, а глаза имели редкостный сине-зеленый оттенок. Дымов знал людей, которые отказывались верить, что этот цвет натуральный, — они считали, что Ольга носит цветные контактные линзы. Но это был ее собственный, природный цвет — цвет, который когда-то поразил Александра в самое сердце. Но та, давнишняя, рана уже успела затянуться, и на ее месте остался лишь жесткий, лишенный чувствительности рубец. Теперь уникальный цвет глаз жены вызывал у него только желание отвернуться, как будто это было какое-то уродство или, как утверждали злопыхатели, искусственный эффект, достигнутый при помощи контактных линз.
— Чтобы поменять машину, — шутливо заявил он, — мне придется развестись с тобой и отбить у Филиппа Аллу Борисовну.
— Бедненький ты мой, — сказала Ольга. — Зачем же идти на такие жертвы?
— Вот я и говорю, — вздохнул Дымов, — лучше уж я в очередной раз отдам стартер в ремонт.
Ольга бросила на него быстрый испытующий взгляд, в последний раз провела щеткой по волосам и с негромким стуком положила ее на подзеркальную полку.
— Уже убегаешь? — спросила она, будто только сейчас заметив, что муж одет в выходной костюм. — Жалко. А я думала, мы с тобой кофейку выпьем.
— Можно и кофейку, — согласился он.
— А не опоздаешь?
— Во-первых, я уже, можно сказать, опоздал. А во-вторых, я прогулял целых два дня, так что семь бед — один ответ. Полагаю, что с сегодняшнего дня я — безработный.
— Чепуха, — откликнулась Ольга уже из кухни. Александр услышал, как она бренчит джезвой, затем зашумела льющаяся из крана вода, щелкнул регулятор электрической плиты. — Ты ведь давно хотел оттуда уволиться. И вообще, ты же не виноват, что у тебя машина сломалась. А если бы тебя задержало наводнение?
— Наводнение — вещь доказуемая, — возразил он, присаживаясь на кухонный табурет, с которого совсем недавно встал. — В отличие от неисправностей в двигателе моей тележки. Тоже мне, уважительная причина — поломка двигателя! Ты что, нашего Борова не знаешь?
— А хочешь, я тебе справку нарисую? — предложила Ольга. — Острый приступ аппендицита или еще что-нибудь… Хочешь?
— Удобно иметь жену-медика, — подумав, сказал Дымов. — Спасибо, конечно, но я уж как-нибудь сам. Ты права, мне давно надо было оттуда уйти. Не подумай, что хвастаюсь, но мне кажется, я давно перерос эту работу. Конечно, не хочется уходить с нелестной формулировкой в трудовой книжке, но этого я как-нибудь постараюсь избежать. В конце концов, припугну Борова судом. Не пешком же мне было идти, в самом-то деле!