Страшный рассказ
Шрифт:
— Ой, как страшно, — сказал Юрий. — Чего ты ко мне привязался? Даже у ментов под фуражками водятся мозги. Почему же они непременно должны действовать самым идиотским из всех возможных способов?
— А потому что он вовсе не идиотский. Из всех участников этой истории ты — самый подозрительный. Плюс твои отпечатки и твоя же кровь на полу ее квартиры… Никто даже задумываться не станет. Ясно же, что первым делом надо тебя колоть, а потом, когда расколешься, подогнать под твое признание улики, упечь тебя лет на двадцать и идти пить пиво. Ты, конечно, не расколешься, деньги на адвоката у тебя есть, и посадить тебя не удастся, но вся эта бодяга, Юрик, займет месяцы. Месяцы! А ты ведь, насколько я
Юрий скрипнул зубами, услышав это обвинение, но крыть было нечем: в самом деле, если бы он не влез тогда со своей непрошеной помощью, с Никой ничего бы не случилось.
— Зачем ты все это говоришь? — спросил он, баюкая в ладонях кофейную чашку. — Я и не собирался идти в милицию. Хватит, сходил уже…
Светлов ткнул окурок в пасть фарфорового окуня, просунул туда же палец, норовя получше затушить тлеющий бычок, обжегся, зашипел и схватился за мочку уха.
— Ч-черт! — выругался он. — И когда в этом доме появится человеческая пепельница?! А говорю я это затем, — продолжал он, возвращаясь к теме разговора, — что меня самого так и подмывает подключить к этому делу славный Московский угрозыск. Я не тебя, я себя уговариваю этого не делать, понимаешь?
— Понимаю, — сказал Юрий. — Только ты напрасно тратишь время и силы. Тебе не надо себя уговаривать. Для этого у тебя есть я, а у меня — веский аргумент.
И он, протянув через весь стол, поднес к носу господина главного редактора пудовый кулак. Опухоль с правой кисти Юрия уже сошла, но ссадины на костяшках пальцев все еще были видны.
— Обычный трамвайный хам, — констатировал Светлов, брезгливо отводя кулак в сторону. — Не понимаю, зачем я с тобой вообще связался? Но аргумент, бесспорно, весомый.
— Ну, так прими его во внимание и берись за дело, — посоветовал Юрий, убирая кулак и возвращаясь к своему недопитому кофе. — Черт, ну почему Москва такая большая? Зачем? И найти в ней никого невозможно, и люди постепенно начинают вести себя не как люди, а… А как я не знаю кто.
— Это ты про издателей? — уточнил Светлов, задумчиво одним пальцем вертя на поверхности стола трубку мобильника. — Брось, Юра, их тоже можно понять. Ты только представь, сколько сумасшедших звонит и приходит к ним каждый божий день. Таких, которые трех слов грамотно связать не могут, но при этом все равно не мыслят себя вне большой литературы. Ты с ними, возможно, не сталкивался, но их действительно очень много. Если в каждого вникать, жизни не хватит, а на работу и вовсе времени не останется. Поэтому в каждой редакции, в каждом издательстве существует собственная система защиты от графоманов. Есть люди, которые получают зарплату — и, поверь, немаленькую! — только за то, что вежливо отваживают этих недоумков — и по телефону, и лично. Во плоти, так сказать. Тогда те из них, у кого в наличии имеется хоть что-то, помимо голословного утверждения, что они — писатели и поэты, прибегают к услугам почты. Это, конечно, прибавляет редакциям хлопот, но ненамного. «Рукописи не рецензируются и не возвращаются», — знакома тебе такая формулировка? Очень, кстати, удобная формулировка. У некоторых доморощенных Достоевских и Тургеневых она сразу отбивает охоту рассылать бандероли по редакциям.
— А мне всегда казалось, что это хамство — так относиться к людям, которые ждут от тебя совета или там моральной поддержки.
— Ну, во-первых, любой, кто нуждается в поддержке или совете, тайно или явно, осознанно или неосознанно, но обязательно рассчитывает, что, получив эту поддержку и воспользовавшись ценным советом, внесет в свою бредятину ма-а-аленькие поправочки, после чего его творение напечатают и, сам понимаешь, заплатят бо-о-ольшие деньжищи! И впредь будут платить регулярно, по мере поступления новых рукописей… Иначе зачем ему вообще садиться за стол и что-то такое писать? В наше прагматичное время даже последний романтик, обливаясь слезами умиления над собственными стишками, в глубине души надеется, что эти стишки принесут ему славу, признание и возможность получать денежки, не ходя каждый день на работу.
— Так что же, — спросил Юрий, — все поступающие по почте рукописи автоматически отправляются в мусор? А вдруг там окажется что-то по-настоящему ценное?
— Новый Лев Толстой? — уточнил Светлов. — Это вряд ли, Юрик. Большие таланты в литературе рождаются не так уж часто, а небольших и так хватает. Кому они нужны — небольшие? И потом, с чего ты взял, что задача издательств и литературных журналов — открывать новые имена, развивать и поддерживать литературу? Их задача — деньги зарабатывать, Юра! Поэтому с точки зрения среднестатистического редактора лучше проглядеть троих будущих гениев, чем связаться с одним сумасшедшим, который будет доставать тебя днем и ночью, во всех подробностях описывая свои творческие муки и делясь планами очередного гениального произведения.
— Цинизм тебя не украшает, — хмуро заметил Филатов, закуривая.
— А кого он украшает? Это обыкновенное средство защиты, вроде противогаза или рабочих перчаток. И потом, при чем тут цинизм? Это, Юрик, суровая правда жизни, которая, сколько ее ни отрицай, сколько ни обзывай ее цинизмом, не становится от этого ни менее суровой, ни менее правдивой.
Юрий на минуту задумался, припомнив незабвенного Мирона, который, бывало, часами отсиживался в редакционном туалете, дожидаясь ухода очередного доморощенного поэта. Тот же Мирон неоднократно заявлял, что в уголовный кодекс необходимо внести поправку, освобождающую от ответственности за убийство, если доказано, что убитый являлся графоманом.
— Короче, — сказал Юрий, — ты пытаешься дать мне понять, что мы попусту теряем время?
— Отчего же, — возразил Светлов. — В некоторых редакциях еще не отказались от обременительной патриархальной традиции бегло просматривать так называемый самотек. Если наш клиент действительно так упорен, как его описывала твоя Ника, можно надеяться, что он разослал свое очередное творение по всем редакциям, адреса которых сумел раздобыть. Где-нибудь его рукопись да всплывет, особенно если рассказ действительно получился страшный.
— Ну так звони, чего сидишь?
Светлов вздохнул.
— Жестокий ты человек, Юрий Алексеевич. Я же не отлыниваю, я просто отдыхаю. Приятно для разнообразия поговорить с человеком, который не имеет ни малейшего отношения к изящной словесности.
— На завод иди, — предложил Юрий. — Или на стройку. Там таких навалом. Давай, звони! А то, пока ты тут отдыхаешь…
Он не договорил, но Светлов отлично понял его и без слов. Кажется, вызванная полной неизвестностью тревога Филатова передалась и ему. Снова вздохнув, господин главный редактор пошелестел страницами засаленного блокнота, отыскал нужную, придавил ее пустой кофейной чашкой, чтобы не закрылась, и взялся за телефон.
— А ты чего сидишь? — спохватился он, уже набрав первую пару цифр. — Расселся тут, руководитель… В больницах уже начались приемные часы, так что нечего мне тут на мозги капать, оденься поприличнее и катись. Ты вполне можешь обнаружить, что твоя Ника хоть и угодила в какую-то передрягу, но тем не менее жива и здорова. Прячется у какой-нибудь подружки, а тебе позвонить боится или, может, стесняется…
— Твои бы слова да Богу в уши, — сказал Юрий, вставая.
— На Бога надейся, а сам не плошай, — ответил господин главный редактор, возобновляя свои манипуляции с телефоном и записной книжкой.