Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)
Шрифт:
Сисин тихо лежал наверху, не спеша дожидаясь своего воскресения.
Бедная Манька летела на дачу стать моей пиетой.
Москва — Berre– les– Alpes
1991–1995
Пять рек жизни
Бог — един.
Исторический
Меня всегда беспокоило то, что Волга впадает в Каспийское море. Такая большая, такая многозначительная река, а впадает в никуда. Другие реки как реки текут осмысленно, прогрессивно в Мировой океан, телеологически осуществляя круговорот воды в природе, а Волга замкнулась сама в себе и задраилась, как у Канта. В этом есть особенный вид предательства. Волга собирает воду у других русских рек (идите ко мне! втекайте в меня!), те к ней льнут, втекают доверчиво, а она транжирит и разбазаривает.
Лежишь в высокой июльской траве под серебристой сенью ив на берегу нежнейшего притока, какой-нибудь шаловливой Истры, ну просто спицы в волжской колеснице, и думаешь: вот напрасное журчание струй, бесцельное предприятие. Так вся православная энергия сливается в мусульманский отстойник.
Не в том ли причина русской многострадальности?
Хотя, с другой стороны, как хорошо никуда никогда не впадать! Все при деле, а ты — без вещей. Как хорошо выпасть из всемирной закономерности и течь мимо, веселясь и ленивясь! Жуки ползают, кукушки кукуют, дети купаются. Церковь на косогоре отражается в речке. Благодать. Родина. Июльское оцепенение. Между пальцев ног чавкает теплый ил.
— Есть ли у нас будущее? — жужжат дети.
— Есть ли у нас крылья? — поют насекомые.
— Есть ли у меня надежда? — кукует церковь.
Я сворачиваю пейзаж в рулон. Пищит все живое. Помедлив, я разворачиваю.
— Зачем вам пустая банка? — говорит капитан.
— Да так, — говорю я, смущенно пряча пустую банку за спину.
— Кажется, — подозрительно щурится он, — вы задумали что-то недоброе. У вас плохая репутация. Вы действуете по заданию?
— Нет.
— Тогда зачем вам банка?
— Какая еще банка!?
— Та, которую вы прячете за спиной!
— Ах, эта!
— Вы хотите повернуть Волгу к Мировому океану?
— Я хотел, но передумал.
— Почему?
— Не знаю. Я против насилия над природой.
— Ну, хорошо. Зачем вам банка?
— Капитан, я скажу, но только пусть это будет между нами.
— Говорите.
— Я хочу ее наполнить водой из Волги.
— Каким это образом?
— Ну, просто зачерпну.
— И что дальше?
— Ничего.
— Зачем вам вода из Волги?
— Для анализа.
— Какого еще анализа?
— Целевого.
— Это запрещено.
— Что запрещено?
— Брать воду из Волги на анализ.
— Где это сказано?
— Что сказано?
— Что запрещено.
— Вам что, закон показать?
— Да.
— Знаете, что?
— Что?
— Отдайте банку.
— Нет.
— Отдайте по-хорошему.
— Капитан, ну чего вы как маленький.
— Нет, это вы, как маленький. Корчите из себя пророка!
— Капитан, смотрите, что у меня есть.
— Уберите. Уберите немедленно! Уберите!
— Ну я же могу взять другую банку.
— Сначала отдайте мне эту.
— Нате! Берите!
— И если я вас увижу с какой-либо другой пустой посудой… Имейте в виду!
— Вы меня пугаете?
— Я вас предупредил.
— Вот сука, капитан! — сказал я моей спутнице. — Отнял банку! Отнял банку в свободной стране!
— Свободной стране! — отозвалась спутница.
— Обещал утопить!
— Как же нам быть? — испугалась она.
— Ждать.
Волга — бетон русского мифа. Не река, а автострада слез. Я все время откладывал поездку вниз по Волге, как обязательную, если не принудительную, командировку в поисках пошлости. Я ссылался на занятость, исчерпанность сентиментальной темы и без труда находил себе оправдание.
К тому же, я был отравлен своими юношескими впечатлениями от мимолетных, почти случайных дотрагиваний до таких волжских прелестей, как Пасхальная ночь в ярославской церкви, где старушки падали в обморок от толчеи и духоты, но не могли упасть по недостатку места и продолжали качаться вместе с толпой, потеряв сознание, с закатившимися зрачками.
Длинноволосым тинэйджером в конце первомайских праздников я ехал из Углича в Москву в переполненном вагоне, вонявшем липкими носками и потом, и ночью мужик принялся блевать, рядом со мной, и его жена, не зная, что делать, стала подставлять ему, вместо тазика, его же собственные ботинки, сначала один, потом — второй. Мужик наполнил их до отказа блевотиной и облегченно захрапел.
Ботинки, полные блевотины, — это и была моя Волга, с красными выцветшими флагами, серпами и молотами, мертвыми магазинами, пахнущими дешевым коричневым мылом. И то, что в Угличе три века назад убили царевича Дмитрия, было, после этих ботинок, для меня вовсе не удивительно.
Через полжизни, измученный дурными предчувствиями, с тяжелым неверием в народную мудрость, я, наконец, решился на подвиг подглядывания: что же там с ними на Волге делается? Спились окончательно? Осатанели? Подохли?
Я внутренне подготовился к смертельной скорби и циничной усмешке, как будто шел на трагедию в театр. Оставалось лишь тщательно выбрать спутницу, чтобы кормить в антрактах мороженым.
Одинокий путешественник похож на шакала. Впрочем, для России путешественник — слишком европейскоеслово. Ты кто? Я — путешественник. Звучит глупо. С другой стороны, кто же я? Не странник же! Не путник! И не турист. И не землепроходец. Я — никто. Я просто плыву по Волге. В России нет определяющих слов, нет фирменных наклеек для людей. Здешние люди не определяются ни профессией, ни социальным статусом. Нет ни охотников, ни пожарников, ни политиков, ни врачей, ни учителей. Просто одни иногда тушат пожары, другие иногда учат детей. Здесь все — никто. Здесь все плывут.