Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник)
Шрифт:
Кого взять с собой? Простор для материализации. Но страшно беден женский интернационал! Итальянки восторженны и доброжелательны, однако, на русский прищур, уж слишком хрупки и законопослушны. Бывает, покажешь итальянке фальшивый доллар, и она тут же падает в обморок. Американки, напротив, не хрупкие, но они составлены из далеких понятий. Польки слишком брезгливы по отношению к России. Француженки — категоричны и неебливы. Голландки — мужеподобные муляжи. Шведки малосольны. Финки, прости Господи, глупы. Датчанки — отличные воспитательницы детских садов. Швейцарки — безвкусная
Давно замыслил я взять с собой одну англичанку из Лондона, но она замужем и перестала звонить.
Конечно, можно поплыть и с русской дамой. Но зачем? Много курит, ленива, окружена пьяными хахалями, которых жалеет с оттопыренной губой, но после бесконечного выяснения отношений, уличенная в очередном обмане, она обязательно предложит родить от тебя ребенка.
Путешествие с русской дамой — путешествие в путешествии. Двойной круг забот. К тому же, нечистоплотна. К ней липнут бациллы, тараканы, трихомонады. У нее всегда непорядок с месячными.
В хмурую погоду Волга смотрится серо; в теплый день она плещет светло-коричневой кокетливой волной. Вдоль нее стоят призраки бородатых русских писателей с изжогой сострадания к народному горю, причина которого — русский самосодомизм — зарыта где-то поблизости в грязный песок.
— Будем откапывать? — с готовностью предложил капитан.
— Тоже мне клад!
— Обижаете! — сказал капитан.
— Кто не с нами, тот — против, — зашумели бородатые.
— Эх, вы, культура! — рассердился я. — Нельзя ли что-нибудь повеселее?
— Концерт! — закричал капитан.
— Врубаю! — козырнул его помощник. В первом акте все было как будто предопределено. В Угличе из ограды монастыря-заповедника, где за вход в каждую церковь надо отдельно платить, выкатился прямо на меня самый народный тип инвалида, на инвалидной коляске, Ванька-встанька с колодкой медалей 1941–1945 годов, со словами: «Каждый кандидат в президенты — еврей!» Сопровождавшие его женщины готовы были к аплодисментам.
— Ошибаешься! — сказал я инвалиду достаточно строго. — В России вообще все евреи, кроме тебя.
— Верно, — сказал инвалид. — Я не еврей!
— О чем это вы говорили? — поинтересовалась моя суперсовременная немка.
С кем плыть по Волге, как не с немкой? С кем, как не с немкой, склонной к неврастении, к мучительной обязательности Германии, пойти контрастно против течения? Из всех возможных вариантов я, по размышлении, выбрал немку, берлинскую журналистку, ни хрена не смыслящую в России, но зато ироничную дочь андеграунда с дешевыми фенечками, голубыми, как русское небо, ногтями, рабыню фантазмов с экстремистским тату на бедре.
Чтобы не выбросить случайно, от нечего делать, по примеру крестьянского царя, свою
— Я люблю греться на солнце, как какая-нибудь последняя гадюка.
Капитаном корабля был, естественно, сам капитан.
Россия — деревянная страна. Она не оставила за собой никаких архитектурных следов, кроме битой кучи кирпичей. Избу не назовешь архитектурой, даже если изба нестерпимо красива. Я люблю ее обрыдально маленькое оконце под крышей. Изба — не дом. Изба — не вещь. Изба — неземная галлюцинация от удара по темени. Вот почему в России каждый, по генетическому коду, погорелец. С нездоровым мучнистым лицом злоупотребителя картофеля и водки. Но в наш век победивших стереотипов внесены в последний момент поправки.
Русская душа вдруг пожелала запечатлеть себя в камне. Она смела зелено-синие дощатые заборы. Это не столько социальная перемена, сколько метафизический скандал. Русская душа задумалась о частном комфорте на узком промежутке между рождением и смертью. Что за ересь! Берега Волги блестят новыми железными крышами.
— Неужели кончилось русское царство пол-литра? — спросил я капитана, стоя с ним на капитанском мостике. — Даже если в России все снова замрет, строительный бум последних лет запечатлится на века.
— Все течет, — покачал головой капитан. — Потекла и Россия.
— Может быть, строятся только богатые? — спросила немка.
— Н-е-е-е-е-е-е-е-т, — сказал я. — Поздравим Россию с возникновением целого новогосословия.
— Что вы имеете в виду? — уточнил капитан.
— Над Волгой, как молодой месяц, нарождается средний класс. Чем он станет, во что воплотится, тем и будет Россия, — поэтически сказал я.
— Да… Вот мы в детстве показывали друг другу кукиши, — добавил помощник капитана, сложив для наглядности пальцы в кукиш. — А теперь и кукишей никто никому не показывает. Прошла мода на кукиши.
Не имея, однако, традиций кирпичногомышления, русская душа ворует отовсюду понемногу: твердеет крутой замес немецко-французско-американского односемейного зодчества. На месте столбовых пожарищ с мезонином возводятся дома с башенкой. Русский человек возлюбил башенки. Волшебная сказка лишенца совпала с фаллическим знаком крепчающего общественного возбуждения. К тому же у меня с немкой начинает складываться историческая интрига.
Я иду с ней по базару в Костроме, где торговки с бледными северными лицами бойко, выставив вперед животы, торгуют воблой и ананасами.