Страшный суд
Шрифт:
И сколько сейчас не торопи его, не подталкивай наводящими вопросами, ритм разговора не убыстрится.
Подаю ему стакан содовой. Пьет медленно, не поддаваясь напору жажды, но преодолевая его.
Наконец возвращает мне стакан и, как бы не желая отдавать его мне совсем пустым, наполняет первой весомой фразой.
— Я прямо из Хайфона.
Делает паузу, чтобы я вникла в его слова и вполне освоила их.
— Третьи сутки без перерыва бомбят. Театр… Вы ведь в нем были, не правда ли? Попали. Типография срыта до основания. Целые кварталы в центре и на окраинах…
Сообщая это, он улыбается.
Вспоминаю просторный зал театра, где в прошлом году я видела вьетнамские танцы, полные изящества, и слушала монокорд, удивительный народный инструмент с одной струной.
Я слушала и не верила своим ушам. Сухие, словно древесные, пальцы дергали одну-единственную струну, а в ней то журчал ручей, то птицы кричали в джунглях, то слышался приглушенный плач, то колыбельная песня, а то ураган.
В конце концов одинокая струна начала звучать отдаленно, как эхо самой себе.
Я дрожала, как будто натянута и звучу сама. Я поняла, что если струна натянута до предела, в ней отзывается вся вселенная.
— …Хайфонские товарищи поглощены многими заботами, но они нашли время подумать и о маленькой Ха… Решили, что им незачем противостоять вашему вниманию к ней… Но будут ли согласны родители?
— А она жива, где она?! — заставляю себя шептать, хотя крик рвется из меня.
— Одна Ха в детском доме, который вновь переэвакуирован и разбросан. Я нашел ее в одном из разветвлений. Видел ее. Но ничего не мог понять. Воспитательница говорит: «Обе танцуют, обе поют, обе хотят мира…»
— А другая?
— Другая покинула детский дом, ее взяли родители.
— Что-нибудь случилось?!
— Нет. Хайфонские товарищи достаточно поломали головы, как ее обнаружить.
В его голосе нет упрека. Но от этого мне стыднее.
— Наконец добрались до профсоюзной работницы, ответственной за детские дома. Я встретился лично с ней. Она вас помнит.
Конечно! Как я не подумала раньше об этой ловкой женщине с бойким взглядом, которая меня сопровождала тогда в детский сад и вообще по Хайфону. Она знает наперечет все фабрики и детские их сады.
— Она поняла, о какой девочке идет речь. Обещала найти другую Ха, привезти ее с матерью в детский дом, и там вы встретитесь с обеими Ха.
И земля не разверзлась подо мной и не поглотила меня, когда я подозревала этих людей в азиатских уловках. Цепенею от стыда и страха одновременно. Хайфон в кольце огня. Каждый въезд так же рискован, как прохождение космических барьеров земного шара.
— Пусть лучше я поеду к матери и ребенку! Зачем им проделывать опасное путешествие?
— Хайфонцы под бомбами, как тигры в джунглях, знают, как и где проскочить. Они обеспечат безопасное передвижение ночью.
— Для ребенка ночное путешествие?
— Вьетнамские дети привыкли к ночным передвижениям.
— Я не вынесу, если с ними что-нибудь случится из-за меня.
— Будьте вполне спокойны!
— Тогда мы поедем их встречать!
— Встреча произойдет в детском доме. Там вы найдете обеих Ха, чтобы узнать настоящую.
От стыда я, должно быть, горю кирпичными пятнами.
— Отправляемся, товарищ Ке?
— Еще нет.
— Неужели я в укромном месте буду ждать, чтобы мне преподнесли готовую встречу с ребенком?
— Нет… Готовьтесь в путь! Через полчаса «джип» отправляется в провинцию Нинь-бинь. Получено разрешение.
Ке, как настоящий вьетнамец, оставил самое спешное на самый конец. Я давно настаивала на этом путешествии.
— Но вы падаете от усталости.
— Я останусь здесь ждать известий из детского дома.
— А кто же меня будет сопровождать?
— Товарищ Нгуен.
Не могу поверить. Он так занят. Но если едет Нгуен, то мне предстоит путешествие не в провинцию Нинь-бинь, но в самую душу Вьетнама. Пока я собралась поблагодарить Ке, он исчез за дверью. На ковре осталась только пыльная тропинка, тропинка, по которой пришла ко мне радость.
В человеке таится очень сильный инстинкт, инстинкт преодоления биологического инстинкта.
Тоненькая фигурка вьетнамской девочки вызывает вспышки нежности и умиления вокруг, где бы ни появилась. Шофер такси едва не попал в аварию, потому что все время оборачивался назад и удивленно спрашивал:
— Ну! Откуда приехала?! Милая, чего только она не пережила?!
Отказывается взять деньги. То же самое и врачи, которых мы приглашаем очень часто. Мы вынуждены их менять, так как становится неловко звать человека, которому не заплатил в прошлый раз. Во время путешествия по Болгарии незнакомая женщина на вокзале хватает и несет наш тяжелый чемодан, приговаривая на ходу:
— Какая худенькая! Неужели сердитая? Как мило говорит по-болгарски! Очень интеллигентное дитя. Как же вам его дали?
Она сажает нас в поезд и долго машет с перрона. Через некоторое время получаем посылку из Старой Загоры, адресованную «лично Ха». Девочка ее развязывает поспешными пальчиками. Внутри — два платья и яблоки. На дне записка: «Помните ли женщину на вокзале, которая вам помогла с багажом? Я работаю в швейном кооперативе. Сшила для Ха платьице без мерки, на глаз. Все работницы ее приветствуют и желают расти веселой и счастливой! Маргарита Кондова, ТПК „Коллектив“. Старая Загора». К празднику — новая посылка. Огненно-красное бархатное платье. Ха заставляет меня написать благодарственное письмо и буква за буквой его переписывает, но ей не нравится, как я его сочинила, меняет текст: «Дети сказали, что в красном платье я хороша, как королева».
Весь квартал ее знает и радуется ей. Продавщица в булочной выбирает для нее самый пышный хлеб.
— Почему сегодня не приходила? Завтра чтоб вы ее обязательно привели! Пусть пощебечет мне! Не слушается? Дайте ее мне, чтобы стала моей девочкой!
На базаре покупатели выбирают арбуз для нее.
В ресторане официанты ее обслуживают как принцессу. «Один суп для Ха!» — заказывают на кухне. С соседнего стола итальянки, приехавшие на фестиваль, посылают ей букет гвоздик. Одна женщина из аргентинского посольства после каждого обеда всучивает ей 20 стотинок. Ха смотрит с недоумением и держит монету на открытой ладошке. Женщина объясняет свой, конфузящий нас поступок: это обычай в ее стране, так выражается любовь к ребенку. А Ха говорит: