Страсть Северной Мессалины
Шрифт:
– Ну, коли так, – совсем другим, миролюбивым, тоном проговорила Екатерина Алексеевна, – коли так, другое дело. Можешь идти, княжна. Только от англичанина подальше держись. Я и его, и тебя прощу, так и быть. Но недавно подобная неосторожность обошлась фрейлине Хитрово дорого – она была от двора удалена, а лорду Маккарти, тоже из посольских, это стоило карьеры – на родину был отправлен. Не забывайте об этом. Я ведь могу не только миловать, но и карать.
Даша, всхлипывая, поднялась, поцеловала государыне руку.
Императрица вдруг поймала ее за подбородок и вгляделась в лицо.
– Никак не пойму, кого же ты мне так напоминаешь? – пробормотала она задумчиво, а потом опустила руку: – Иди, иди.
Даша сделала неловкий реверанс и, не поднимая глаз, кое-как придерживая на груди разорванное платье, побрела прочь из кабинета.
Он ее узнал. Узнал! И мысль эта была столь окрыляющей, что с каждым шагом пережитый страх и унижение улетучивались, а на смену им явилось ощущение необычайной уверенности в себе.
«Сейчас же попрошу Машу рассказать мне о Прасковье Брюс поподробней», – подумала Даша и улыбнулась.
Уж не ее ли напоминает она императрице?
А что, очень может быть!
Екатерина о себе знала: пусть ее и называют Северной Мессалиной, однако она готова хоть пожизненно хранить верность одному мужчине – при условии, что сей мужчина будет верен ей – это раз – и будет неустанно удовлетворять ее отнюдь не уменьшающийся любовный аппетит – это два. Ко второму Орлов худо-бедно был пока что готов, однако хранить верность одной женщине он был органически не способен. Он даже Прасковьи Брюс домогался, охальник! Французский посланник в России Беранже без всяких околичностей писал в Париж: «Этот русский открыто нарушает законы любви по отношению к императрице; у него в городе есть любовницы, которые не только не навлекают на себя гнев Екатерины за свою угодливость Орлову, но, по-видимому, пользуются ее расположением…»
Беранже, конечно, обольщался насчет снисходительности Екатерины. Чаша ее терпения, наконец, переполнилась, и «ближние бояре» мигом смекнули, что в мутной воде изменившегося настроения государыни можно выловить очень немалую рыбку. Граф Никита Панин, воспитатель цесаревича Павла, человек умный и тонкий, однако исполненный коварства и весьма тяготившийся всесилием Орлова, решил предоставить императрице достойную замену. Приглядевшись к придворным красавчикам и посовещавшись с графиней Брюс (голова хорошо, а две лучше, мужской ум востер, а женский того вострее, тем паче в таком деликатном деле!), Панин обратил внимание Прасковьи на кавалерийского корнета Александра Васильчикова. Молодой человек был хорош собой, скромен, воспитан, а главное, имел известные достоинства столь выдающиеся, что при первом взгляде на Васильчикова интерес даже самого скромного встречного поневоле приковывался не к красивому лицу, не к приветливой улыбке, не к саженным плечам, а к стройным бедрам корнета, который словно бы постоянно находился в состоянии полной боевой готовности. Прасковья давно уже облизывалась на этого удальца, однако что-то ее удерживало, может быть, избыточная молодость красавчика: все-таки ей было сорок три, а ему всего лишь двадцать… Если когда-то три года разницы с мужем казались ей неодолимым барьером, то двадцать три года должны были представать Гималаями…
Но лишь услышав о Васильчикове от Панина, Прасковья подумала: а почему бы нет?! И Гималаи перестали казаться ей столь уж непреодолимыми… тем паче что ни о каких Гималаях она в жизни своей слыхом не слыхивала, вообще избытком образованности (в отличие от любимой подруги) никогда не страдала и, подобно покойной императрице Елизавете Петровне, до слез расстроилась, узнав, что Англия – это остров и до нее совершенно невозможно доехать по суше.
Александр Васильчиков был взят на абордаж в темноте, во время ночного дежурства, и радостно ответил на ласки неизвестной красотки (то есть лица своей нечаянной любовницы он не видел, но ведь ночью все кошки серы, а женщины – прекрасны!). Удивляться этому не стоит: «полудикая Россия» семимильными шагами шествовала по направлению к полуграмотной Европе, где нравы были более чем вольные. Двор, само собой, обгонял прочие сословия, особенно когда речь шла о куртуазных наслаждениях. Так что все понимали друг друга с полуслова. Однако Васильчиков и вообразить не мог, какая участь ему уготована!
Прасковья осталась вполне довольна, нашла, что сущность соответствует форме, и доложила «об исполнении» Панину.
– Ну что ж, – довольно потер руки Никита Иваныч, – коли так, en avant!
И вот во время какого-то смотра корнет Васильчиков попался императрице на глаза, вернее, был ей на глаза выставлен.
«Кавалерийский корнет по фамилии Васильчиков, случайно посланный с поручением в Царское Село, привлек внимание государыни совершенно неожиданно для всех, потому что в его наружности не было ничего особенного, да и сам он никогда не старался выдвинуться и в обществе был очень мало известен. Ее величество впервые оказала ему знак своей милости при переезде из Царского Села в Петергоф: она послала ему золотую шкатулку, жалуя ее ему за то, «что он сумел сохранить такой порядок среди своего эскадрона»… Никто не придал подарку особого значения; но частые визиты молодого человека в Петергоф, старание постоянно попадаться на глаза императрице, предпочтение, оказываемое ему среди толпы, большая свобода и веселость в обращении после отъезда бывшего фаворита, досада и неудовольствие родственников и друзей последнего и вообще тысяча мелочей – все открыло глаза окружающим придворным…» – так доносил прусский посланник барон Сольмс своему королю Фридриху II.
– Ну что, моя дорогая? – как бы невзначай спросила Екатерина подругу. – Как ты находишь этого Васильчикова? Как думаешь, каков он?
Подразумевалось – в постели.
Прасковья равнодушно пожала плечами. Велико искушение было вот так сразу ляпнуть Екатерине, что думать нечего, ей доподлинно известно, как приступает корнет к делу, как ведет сражение, как сдается в плен и какие стоны испускает при полной и окончательной капитуляции, однако не стоило вот так сразу открывать все карты. Недавно до Прасковьи дошла весть, что ее прозвали при дворе дешевеньким кольцом, который каждый на палец может надеть. Довела до нее эту весть сама Екатерина, именно поэтому Прасковья и решила сейчас немножко построить из себя девушку… ну хоть на минуточку, хоть на самую чуточку!
– Откуда мне знать? – произнесла чуть ли не с зевком. – Конечно, коли ты велишь, Като, я узнаю о сем в два счета.
– Неужто в два? – усмехнулась императрица. – Нет, так дело не пойдет! Мне подробности надобны.
– А, стало быть, велишь? – воодушевилась Прасковья.
– Велю! – отчаянно махнула рукой Екатерина. И уже тем же вечером предмет разговора был отведен на обследование к лейб-медику Роджерсону, а затем Прасковья со всей ответственностью приступила к исполнению государственного задания. И если Васильчиков и был несколько изумлен, обнаружив, что прелести «первой отведывательницы блюд дворцовой кухни» (это прозвище очень скоро пристанет к Прасковье, как банный лист, иначе ее будут называть пробир-статс-дамой) ему уже знакомы, то у него хватило ума сохранить это открытие при себе и отдаться делу со всем старанием, поскольку не так уж прост был наш герой и отлично понимал, что два события – подарок императрицы и визит «пробир-статс-дамы» – меж собою тесно связаны.
Наутро Прасковья досконально описала умирающей от любопытства Като стати и манеры Васильчикова, а вечером корнета ввели, одетого в шлафрок и с томиком Вольтера в руках, в опочивальню императрицы. Предполагалось, молодой человек явился почитать ей на ночь творения великого циника. До чтения, увы, дело не дошло; и какое же счастье, что Екатерина Алексеевна, еще в бытность свою великой княгиней, много чего, Вольтерову перу принадлежащего, прочла, а не то так бы ей и оставаться незнакомой с его творчеством!
Наутро Екатерина вышла из опочивальни в прекрасном настроении, однако его мало кто разделил. Может быть, потому, что никто, кроме нее, не провел с Васильчиковым ночи.
Барон Сольмс доносил своему повелителю: «Я видел этого Васильчикова и узнал его, так как раньше мы часто встречались при дворе, где он не выделялся из толпы. Это человек среднего роста, смуглый и довольно красивый. Он всегда был очень вежлив со всеми, держал себя тихо, застенчиво, что сохранилось в нем и до сих пор. Он как бы стесняется ролью, которую играет… Большинство состоящих при дворе относятся к этому делу неодобрительно. Среди всех большой переполох. Они ходят как в воду опущенные, задумчивые, хмурые. Все свыклись с графом Орловым – он им покровительствовал, ласкал их. Васильчикова никто не знает; неизвестно еще, будет ли он иметь влияние, подобно своему предшественнику, а также в чью пользу он его употребит. Императрица пребывает в наилучшем расположении духа, весела и довольна, у нее на уме только праздники да увеселения».