Страсть Северной Мессалины
Шрифт:
Когда Мамонову надоедала вся эта государственная говорильня, он принимался рисовать маленькие забавные портреты собравшихся. Правда, потом их никому не показывал. Помнил, как оскорбился австрийский император Иосиф Второй, увидев однажды свое изображение! Зануда невыносимый. В этом Александр мог убедиться, когда Екатерина взяла его с собой в путешествие в Крым. Ну и что с того, что он нарисовал его мелком на зеленом сукне ломберного стола? Он недолюбливал карты, а высиживать за столом приходилось от начала до конца партий, потому что Екатерина обожала вист и ни за что не пропустила бы партию с таким игроком, как Иосиф. И Александр частенько развлекался, изображая то одного, то другого из придворных.
Как-то раз до него долетели слова австрийского императора, вскользь брошенные фельдмаршалу Ласси:
– Фаворит недурен собой, но изумлен положением, в которое попал, и не умный.
Это звучало оскорбительно. После таких слов разве удивительно, что Александр нарисовал ту карикатурку? Разразился небольшой скандал, пришлось извиняться. Наверное, Иосиф не затаил обиды, разве иначе, спустя некоторое время, подарил бы он Дмитриеву-Мамонову дорогие часы и сделал его графом Священной Римской империи?
Конечно, очень может быть, что он просто захотел подольститься к императрице, а фаворита по-прежнему полагал дураком.
Эти мысли Александр предпочитал гнать подальше. Как и многие другие, углубляться в которые не стоило, чтобы не считать себя комнатной собачкой императрицы – вроде всех ее левреток – и вовсе не пасть духом.
Мамонов знал: в умении придумывать придворные развлечения и со вкусом разнообразить вечера интимного кружка Екатерины ему не было равных. Он увлекался музыкой и литературой, любил театральные постановки. Спектакли придворного театра сменялись маленькими сценками, которые игрались то в покоях Екатерины, то в собственных комнатах графа. Екатерина сама писала пьесы для своего театра и, веря в литературный талант фаворита, поручала ему их править. Правда, у Храповицкого это получалось лучше, и постепенно Александр передоверил эту работу секретарю императрицы. «С чего это вдруг чужое править, я лучше свое сочиню!» – думал он высокомерно и как-то раз тоже взялся за сочинение маленьких пьесок. Оказалось, что это не так уж и весело. Сидеть надо, думать над каждым словом, а они, как нарочно, словно застревали на кончике пера. Впрочем, работа, требующая вдумчивости и усидчивости, скоро ему надоедала, пиесу он так и не окончил. Храповицкий жалел – начало-де хорошее было! Кончилось дело тем, что Екатерина села сама дописывать его сочинение, а потом, как всегда, отдала на правку Храповицкому.
Храповицкий, чудилось, может исправить все на свете. В любом деле на помощь придет. Жаль, что его нельзя было позвать, когда приходило время исполнять свои главные обязанности. Храповицкий, ха! Да он бы просто сдох к середине первой же ночи, проведенной в постели императрицы. А Александр – ничего, выдерживал. Хотя иногда ему хотелось от этих «главных обязанностей» кинуться куда подальше. Скажем, раньше, когда он еще просто служил у Потемкина, как было? Хотел бабу – шел в трактир (при дворе он ни с кем, ни с дамами, ни с их горничными, старался не связываться). Но шел, только когда он сам хотел! А теперь дела сложились так, что хочешь – не хочешь, готов – не готов, нравится – не нравится, изволь стать во фрунт. Иногда он даже приходил в отчаяние: при одном только воспоминании об этой постели и этой женщине все, что составляло предмет его законной мужской гордости, вдруг сникало, уменьшалось в размерах и становилось похоже на крошечного перепуганного червячка, который готов заползти в любую щель… только не в ту, в которую заползать обязан.
Конечно, воспоминания о толстомясых трактирных девках обычно выручали. Еще хорошо было то, что вся комната, где императрица любила предаваться любовным утехам, была расписана альковными сценами, да какими! Стоило Мамонову только взглянуть на могучие орудия, изображенные на стенах, как его собственный меч так и рвался из ножен.
Да, так было поначалу. А потом и это приелось.
Потом случился тот маскарад… Какая-то незнакомка в белом муаровом домино, дерзкая, смелая, обольстительная, показала ему свою грудь. Ничего красивее он в жизни не видел. Такую грудь в руку взять – это ж все равно, что яблоко наливное стиснуть! И родинка возле соска…
Ох, как же его возбудил тот случай! Стоило вспомнить, входя в опочивальню императрицы, как чувствовал: нынче ночью он отличится!
И отличался.
Но это ночью. А днем украдкой присматривался к скромным вырезам фрейлин. Но разве в них что разглядишь?! Не мог узнать! Вслушивался в голоса – вроде она… а может, нет…
Постепенно ему надоели поиски. Если она хотела интрижки с ним, что ж, заинтриговала! Но почему не объявляется? А может, она по заданию императрицы это сделала? Для испытания? Может, это была ловушка? Иначе, наверное, объявилась бы. И воспоминание о роскошных грудях помогать перестало.
Не единожды ему удавалось отговариваться нездоровьем. Когда государыня жалела его и оставляла в покое, когда гневалась. А он все чаще с ужасом думал, что долго так-то, пожалуй, не протянет. Неужели придется всякой гадостью себя взбадривать, как некогда бедняга Ланской? Это ведь его и сгубило…
При всей своей безудержной веселости и счастливой натуре, позволявшей ему наслаждаться счастьем каждого дня и каждой минуты, Александр Ланской отнюдь не был дураком. Ему были ведомы нормальные человеческие сомнения: да разве может такое счастье длиться вечно?!
Что и говорить, о постели императрицы (и связанных с этим благах) мечтало не одно честолюбивое сердце. На вечерах продолжали мелькать красавцы с искательными взорами – этих молодых людей мечтало продвинуть к Екатерине какое-нибудь влиятельное лицо. Конечно, Потемкин по-прежнему поддерживал Ланского, который умудрился подружиться со всевластным светлейшим, однако мало ли что? Надеяться можно было только на одно: что любовь Екатерины к Ланскому не иссякнет. О, опасаться было нечего: каждый день их был напоен любовью, а в письмах императрицы к самым разным людям то и дело проскальзывало: «Саша сказал… Саша насмешил… Саша восхитился… Саша велит тебе кланяться…» Но Ланской не уставал тревожиться: а вдруг она его разлюбит? Тогда жизнь для него будет кончена.
Кто-кто, а он прекрасно знал, как много значит для Екатерины плотская любовь. И понимал, что путь к ее сердцу он проторил именно в постели. Значит, надо оставаться в постели таким, чтобы обожаемая женщина не знала передышки. Один раз он заболел… и впервые, как говорится, не смог. Екатерина его пожалела. Но когда, говоря по-русски, невстаниха затянулась, она потребовала, чтобы Ланской отдохнул и несколько ночей у нее не появлялся. И немедленно ему стало ведомо, что испытание у Протасовой проходит некий Николай Мордвинов. Он с честью справился с Анной Степановной, однако не слишком угодил государыне и был оставлен. Однако эти несколько дней, пока Ланской был отлучен от ложа обожаемой государыни, едва не свели его с ума.
И Ланской решил сделаться истинным Геркулесом в области любовной. За помощью он обратился к врачу лейб-гвардии Григорию Федоровичу Соболевскому.
Соболевский мечтал в жизни об одном: дослужиться до звания лейб-медика. И решил, что с помощью Ланского он это звание непременно для себя добудет. Отныне фаворит неустанно взбадривал цветущую плоть и неутомимую силу шпанскими мушками и наркотическими веществами в количествах, которых хватило бы, чтобы возбудить и жеребца. Дело в том, что Соболевский желал достичь высшего поста как можно скорей. Ну а Ланской, поскольку был человек истинно русский, не знал ни меры, ни грани и твердо верил, что чем больше, тем лучше. Всего! В том числе и кантарид, то есть шпанских мушек.