Страсть Северной Мессалины
Шрифт:
– И в самом деле, каблучки не более двух вершков. А ножка хороша… разве что суха чрезмерно. Вы, сударыня, верно, тощеваты и сухоребры?
– А вы, гость провинциальный, подлинно хамоваты.
– В чем же хамоватость моя состоит, извольте объяснить?
– Да ведь всякая дама в маскараде – заведомо красавица! Так с нею и надобно обращаться, даже если домино покрывает ее фигуру, а маска – лицо. Вы же подозреваете во мне уродину…
– Помилуй Бог! Мне худышки очень по нраву.
– Так вот какие нынче нравы в нашей провинции?!
– Да уж, да уж…
– Позвольте вам не поверить, сударь.
– И правильно, не верьте мне, потому что худышек я и впрямь люблю, но только бюст у них непременно должен быть пышный. Так что… прощайте, сударыня, у вас нет надежд сыскать мою благосклонность, хотя ножка у вас преизумительная.
– Вот болван самонадеянный! Да больно надобна мне ваша благосклонность! Но знайте, бюст у меня тоже преизумительный, не извольте сомневаться!
– Неужели?! Вряд ли вы правду говорите. Хвастаете, конечно! Пользуетесь тем, что проверить ваши слова никак невозможно.
– А ежели возможно?
– Э-э… коим же образом? На ощупь позволите?
– Только попробуйте, и я подниму такой крик!
– Тогда как же нам быть? Неужто так я и покину вас, не убедившись в том, что вы правду говорите?
– А ведь мое домино имеет застежки на груди. Что же будет, ежели мы с вами завернем вот за эту портьеру, а потом я расстегну одну пуговку?
– Ну, одну… одной, знаете ли, маловато будет!
– Ну хорошо, две.
– Где две, там и три, сударыня. Ну-ну, не скупитесь, расстегните и четвертую, позвольте ж мне насладиться сим зрелищем! Еще и пятую, умоляю… Ах Боже ты мой!
– Вот так. Что я вам говорила?!
– Да, все истинно! Какие холмы! Сколь они белопенны! Какая возбудительная родинка на сих холмах! Или это мушка?
– Мушки я леплю на щечки, а здесь родинка природная. Кроме меня, ни у кого такой нет, можете даже не искать!
– Ах, кабы я мог всю жизнь созерцать эту родинку, клянусь, ни на какие иные груди и не взглянул бы! Ничего прекрасней в жизни не зрел! Нигде и ни у кого!
– Врете небось.
– Полно вам, правда истинная. Ах нет, не спешите… ну как вы можете быть столь жестоки?! Уже застегнулись…
– Экий вы, сударь, что же, я так и должна стоять нараспашку, чтобы всякий мог видеть, как фрейл… э-э, как маска открыла свои тайны прежде того времени, как будет дозволено?! Да меня просто выгонят с маскарада, здесь у нас правила жесткие!
– А что, позвольте спросить, значит недосказанное вами словцо «фрейл…»? Сдается мне, это значит «фрейлина»… Уж не фрейлина ли вы императрицы?
– Да хоть бы и так, вам-то что с того-с? Вам, провинциалам, вход в приватные места заказан. А более фрейлин нигде не увидать. Поэтому можете голову ломать хоть до скончания веку, в самом ли деле я фрейлина или нет. И на сем прощайте, сударь, уезжайте в свой Голопупинск или Грязнопяткинск. Наисчастливейшего вам пути!
– Хм… и с чего это вы взяли, что я куда-то уезжать собираюсь, тем паче, в этот… Голозадовск? Нет, теперь, после нашей встречи, я уж наверняка не покину столицу! Глядишь, еще свидимся!
– Ну, довольно! – пробормотала императрица и поднялась с постели. – Я должна его видеть!
Протянула руку к колокольчику – вызвать камердинера, пусть сходит и приведет паренька. Пусть выдернет его из постели живого или мертвого!
И тут же отдернула руку.
А вдруг… вдруг все правда, вдруг там окажется кто-то еще? Невозможно представить себе, что он пойдет на такой риск, но чем черт не шутит? Разве сама она когда-то, давно, не рисковала черт знает как, не рисковала репутацией и самой жизнью, только чтобы побыть с любимым? Вдруг и он отважится?
Нельзя, чтобы кто-то увидел это. Опозорена будет прежде всего императрица, чей молодой любовник загулял.
Пойти самой? А если ее увидит кто-то из гвардейцев, стоящих на карауле?
Нет.
Надо подождать. Надо еще немного подождать.
Подождать, подождать! Ее затрясло, как в лихорадке, стоило только представить себе, как он обнимает другую. Да как он смеет?! Да что он понимает в любви? Да кто он такой, этот мальчишка? Ничтожество!
Ну что ж, ничтожество тоже способно на любовь. Да еще и на какую!
Пример ее бывшего мужа и «девицы Воронцовой» – тому живейшее доказательство.
Неужели Петр и вправду женился бы на ней, если бы что-нибудь случилось с Екатериной?!
Теперь об этом можно только гадать, ведь тот обед 24 мая 1762 года, когда император публично опозорил жену и возвеличил фаворитку, стал толчком для заговорщиков. Ведь кара могла в любой миг настигнуть не только императрицу, но и ее любовника, и его братьев. Екатерина, может быть, осталась бы жива, пусть и в заточении, однако Орловым непременно пришлось бы проститься с жизнью. То есть растопкой для костра этого комплота был и страх его основных участников.
А впрочем, какая разница?..
Между тем Петр никак не мог перестать восторгаться все тем же миром с Пруссией. 22 июня он давал еще один пышный ужин на пятьсот персон, потом был устроен фейерверк. Затем Петр с фавориткой отправились в Ораниенбаум. Это было место, где Елизавета Романовна царствовала всецело и безраздельно. Жене Петр приказал ехать в Петергоф и ждать его там. 29 июня предстояло отпраздновать день ее ангела, а Петр всегда был рад новому поводу повеселиться. И вот он примчался с Воронцовой в Петергоф – и узнал, что императрица уехала.