Страсть Северной Мессалины
Шрифт:
Прежде чем пить за здоровье Фридриха Великого, Петр вдруг опомнился и предложил тост за императорскую фамилию. Все поднялись – кроме государыни Екатерины Алексеевны – и выпили стоя. Тут же Петр, заметивший непорядок и нахмурившийся, послал своего флигель-адъютанта Гудовича спросить, почему она не вставала в знак уважения к его тосту. Екатерина ответила, что коли императорская фамилия состоит только из ее мужа, сына и ее самой, она сочла церемонии излишними.
Выслушав сие, император побагровел и вторично отправил Гудовича к Екатерине Алексеевне, наказав передать, что она дура, ибо два его дяди, принцы Голштинские, здесь присутствующие, тоже относятся к императорской фамилии. И тотчас, боясь, что
– Дура!
Все пирующие так и замерли. Екатерина продолжала сидеть с приклеенной улыбкой, однако на глазах у нее блеснули слезы. Наконец она нашла силы заговорить и обратилась к сидевшему рядом камергеру Александру Сергеевичу Строганову с просьбой развлечь ее каким-нибудь разговором. Строганов начал, запинаясь и чувствуя на себе недовольный взгляд императора, однако жалость к Екатерине Алексеевне взяла верх. Он был человек остроумный, краснослов, оттого оскорбленная государыня вскоре справилась со слезами и даже смогла улыбаться, пусть и с усилием.
Впрочем, никто более не чувствовал себя на пиру непринужденно, даже те, кто откровенно приходил в восторг от всякого императорского плевка или чиха. Все ощущали, что этой вспышкой дело не кончится, ибо очень уж злорадная, многообещающая ухмылка плясала на тонких губах Петра Федоровича.
И опытные царедворцы оказались правы в своих предчувствиях. В конце пира император объявил, что намерен удостоить высокой награды и чести некую даму. А впрочем, она этой чести вполне достойна, ибо и сама является особой достойнейшей и обладает массой непререкаемых достоинств. Петр уже путался в словах, и у собравшихся началась сущая путаница в мыслях. Наконец императору подали орден Святой Екатерины, и он возложил его на некую неказистую, кривобокую и слегка прихрамывавшую даму с недобрым, некрасивым лицом. В ней не было ровно ничего, на чем мог бы отдохнуть взор, кроме, само собой, высочайшей награды Российской империи, учрежденной для женщин. Сама нынешняя императрица Екатерина Алексеевна была удостоена этого ордена, лишь когда официально обручилась с Петром Федоровичем. А тут вдруг какая-то уродина!..
Уродина-то она, может, была и уродина, но это кому как, на вкус и цвет товарища нет. Для императора Петра, похоже, никого на свете не было краше, коли он не пожалел для нее наивысшего ордена. А потом, в своих покоях, когда скандализованные гости уже разошлись и остались только ближайшие приближенные императора, он пошептался с орденоносной страшилой – и поверг собравшихся в ошеломление, заявив, что это только первый шаг. Нынче же Барятинский императрицу Екатерину арестует и поставит стражу в ее покоях. Потому что Петр намерен развестись с опостылевшей распутной женой! А женится он вот на этом воплощении достоинств… Тут император ткнул пальцем в кривобокую даму.
– Готовьтесь присягать новой императрице, господа, а ты, Барятинский, шагом марш исполнять приказание!
Барятинский вышел, не вполне отдавая себе отчета в том, куда и зачем идет, мечтая по пути свалиться с лестницы и сломать ногу, проглотить нечаянно язык или сделаться жертвой еще какого-нибудь несчастья, только бы не исполнять безумного поручения. Тут-то и попался ему принц Георг Голштинский, которому Барятинский и поведал свою беду.
Выслушав собеседника с пятого на десятое, дядя ринулся сломя голову к племяннику и принялся взывать к его рассудку. Однако, судя по всему, ни рассудок, ни сам государь принца Георга не слышали. Мешали нестройные звуки скрипки и сварливый женский голос.
Кривобокая особа, кривя маленький рот (наверное, чтобы ни одной линии в ее теле не осталось гармоничной), принялась браниться, как солдат, так что через минуту общения
– Арест государыни необходимо отменить, ваше величество, – выпалил он. – Осмелюсь предположить, это может вызвать недовольство в войсках!
Принц Георг знал, что говорил. Григорий Орлов, любовник императрицы, его братья, прочие измайловцы… Екатерину любила гвардия, как некогда любила императрицу Елизавету Петровну. Красивая женщина, сияющие глаза, стройный стан, снисходительные манеры, да еще и романтические отношения с одним из них – конечно, они готовы реветь от восторга: «Матушка! Государыня!» А император в войсках непопулярен. Замена лейб-гвардии голштинскими полками, смещение старых, любимых и назначение новых, непопулярных командиров, введение прусской формы, да и вообще поворот от войны с Пруссией к миру с ней, подготовка войны против Дании – много чего он успел напортачить! Ну а с тех пор, как пошли разговоры о том, что в церквах-де надобно все иконы пожечь, оставить только Спасителя и Богородицу, попам брады сбрить и надеть люторское [10] короткополое платье, русские солдаты и вовсе насторожились против государя. Опасно сейчас подносить спичку к этому вороху просмоленной соломы…
10
То есть лютеранское.
Да, принц Георг знал, что говорил!
Скрипка наконец-то перестала пиликать. Император оглянулся через плечо на свою даму, на минуту сделавшись столь же кривобоким, как она. Надувшись, дама передернула костлявыми плечами и поджала губы.
Император с тяжким, обреченным вздохом повернулся и угрюмо взглянул на дядю.
– Ладно, ваша взяла, – сердито сказал он и тут же заорал во все горло, словно фельдфебель на просторном плацу: – Барятинский! Отставить!
Барятинский, который все еще топтался в прихожей, надеясь на чудо, ворвался с радостным, оживленным лицом.
– Отбой тревоги, – недовольно сказал император. – К жене моей не ходи. Так и быть! – И вдруг снова заорал: – А поди ты к камергеру Строганову да посади его под домашний арест! За что, спросит, так ты скажи: сам знаешь, за что! Ну, чего стоишь? Кру-гом! Ша-гом а-арш!
Барятинского словно ветром вынесло из комнаты. Итак, несчастному Строганову предстояло поплатиться за сочувствие к императрице. Хоть кто-то, по мысли Петра, должен быть сегодня наказан!
«Ладно хоть не Екатерина», – подумал принц Голштинский и счел за благо больше не вмешиваться.
Император снова принялся терзать скрипочку. Дама, сохраняя недовольное выражение лица (арест Строганова, судя по всему, был слишком малой жертвой ее тщеславию!), плюхнулась на канапе и резко задрала ноги на крохотный позолоченный столик. Юбки сбились, и принц Георг мысленно ахнул: ее ноги и впрямь были обуты в высокие гвардейские сапоги!
Правда, без шпор.
– Вы любите собак, миледи?
Даша обернулась.
Голос незнакомый, выговор чужой, а это лицо – длинное, с длинным носом (немножко лошадиное, вот смешно!), бледное и голубоглазое – она уже где-то видела. Но не вспомнить. Ну, немудрено, сейчас столько лиц вокруг мелькает, не то что в былые времена, когда она сиднем сидела в дедовском доме – годами, почти не видя чужих людей. Еще не отучилась дичиться, хотя при дворе ее знай осмеивают все кому не лень, кроме Шкуриной, задушевной подруги. Ну и еще один человек не насмехается. А впрочем, он вообще на Дашу не глядит, он ее не замечает…