Страсть Северной Мессалины
Шрифт:
– Подарок? – изумилась Даша. – Отчего?!
– Оттого, что вы мне нравитесь. Оттого, что я отлично понимаю, как нелегко жить красавице, не имея возможности себя хоть как-то украсить. Вот здесь сто рублей ассигнацией. Возьмите их, они ваши.
– Но как же… – пролепетала Даша, завороженно глядя на протянутую ей бумажку и уже зная, что возьмет ее, несмотря на то что в России, где бумажные деньги появились каких-то полтора десятка лет назад, им еще не очень верили. Лучше бы дал серебром или золотом… но спасибо и на том! – Но я не могу… как же… неудобно… с какой стати…
– Я понимаю вашу порядочность, – торжественно сказал Фицгерберт. – Хотите, возьмите в долг. Это вас ни к чему не обязывает. Я богат, очень богат, я могу ждать возвращения долга сколько угодно!
– Ну, коли в долг… – пробормотала Даша. – В долг возьму.
У нее уже набралось таких долгов тысяч пять, кабы не больше. Так что еще одна сотня особой роли не играла. Тем более англичанин сам сказал, что он богат. Его никто за язык не тянул! Вообще-то, раз богат, мог бы предложить и побольше…
– Миледи, – сказал Фицгерберт в это мгновение. – Быть может, этого мало? Вы только скажите…
Даша пожала плечами. Она молчала, но глаза засияли так, что англичанин не мог не улыбнуться в ответ. И с заговорщическим видом достал из кармана камзола еще три такие же бумажки.
Даша свернула их поплотней, отвернулась и сунула их в декольте, как можно глубже, чтобы просунулись под корсет. Она не первый раз носила деньги в декольте и знала, какие они жесткие и как царапают грудь. Грудью своей Даша гордилась! Ах, кабы можно было ее оголить до сосков, все мужчины пали бы к ее ногам! Там такая родинка… с ума сойти! Если бы этот англичанин увидал, наверное, тотчас сделал бы Даше предложение.
А может, он все-таки женат?!
Эта мысль ее несколько охладила. Ужасно захотелось спросить об этом, но как неудобно!
Впрочем, пожалуй, она не сдержала бы своего любопытства, однако в это время болонка рванулась в сторону с недовольным визгом. Надоело стоять, вот же дура пушистая!
– Пойдемте, пойдемте, – сказал Фицгерберт. – Продолжим прогулку и наш приятный разговор. Иначе эти собачонки начнут визжать. Я уже говорил, что люблю собак, но дома у меня величественные, прекрасные доги, умные доберман-пинчеры и проворные гончие. Болонки же… увы, я не способен понять их прелести!
Вот! Вот самое время задать подходящий вопрос!
– Но, наверное, ваша супруга любит болонок? – спросила Даша с самым невинным видом.
– Супруга? – озадачился Фицгерберт. – Но я не женат.
Даша чуть не схватилась за сердце, которое от радости чуть из груди не выпрыгнуло, да руки были заняты своркой.
– И клянусь, что я никогда не женюсь на женщине, которая любит этих нелепых созданий. Они глупы, они визгливы, они… они просто ужасны! – с жаром говорил Фицгерберт.
– Кроме того, болонки – коварнейшие из созданий, они предательницы, – хихикнула Даша, с трудом заставляя себя успокоиться.
– Предательницы? – удивился англичанин. – Что вы имеете в виду?
– О, я расскажу вам одну историю! – засмеялась Даша, вслушиваясь, достаточно ли очаровательно звучит ее голос. – Вы, быть может, уже наслышаны, что некогда у ее величества были очень, – она выделила это слово, – ну очень дружеские отношения с его величеством польским королем Станиславом-Августом?
– Очень дружеские? – с тонкой улыбкой повторил Фицгерберт. – Конечно, слышал. Об этом всем известно. Правда, польский король в то время звался всего лишь графом Станиславом-Августом Понятовским…
– Я же говорю, это было давно, – кивнула Даша. – Тогда государыня была еще великая княгиня. И они с графом поначалу держали свою дружбу в глубочайшей тайне. А раскрыта она была самым невероятнейшим образом.
Фицгерберт с любопытством уставился на Дашу. Она продолжала:
– Как-то раз великой княгине нездоровилось, и она решила принять гостей в своей комнате. В числе приглашенных было несколько иностранцев, в том числе швед, граф Горн. И когда он входил в комнату великой княгини, то маленькая болонка, принадлежавшая ей, принялась яростно лаять на него и на всех входивших. Вдруг появился Понятовский, и собачка бросилась к молодому графу с величайшей радостью и со всеми проявлениями нежности. «Друг мой, – сказал швед, отведя Понятовского в сторону, – нет ничего ужаснее болонки. Когда я любил какую-нибудь женщину, то первым делом дарил ей болонку, я через нее всегда узнавал, имею ли я счастливого соперника». Ну и как после всего этого надо относиться к таким коварным созданиям, как болонки? – расхохоталась Даша.
Фицгерберт хохотал еще громче. Приятная прогулка продолжалась.
Императрица подумала, что надо бы бросить это пустое занятие – воспоминания. Бросить и заснуть. Свинопас не придет – это понятно. Может быть, он давно и спокойно спит. Может быть, не спит. Но уж точно не занят прошлым! Он живет настоящим. Или настоящей? Женщина? Другая женщина?
И она снова задумалась о камушке, который попадает в сапог, но которого сначала не замечаешь, а потом…
Такое уже было в ее жизни. Через муки ревности, через подозрения приходилось продираться не раз.
Как подумаешь, самое смешное, что единственная женщина, к которой она никогда не ревновала, была любовницей ее собственного законного, венчанного мужа! Все та же Елизавета Воронцова, носившая под юбкой кавалерийские сапоги, хоть и без шпор…
Конечно, будь ее воля, графиня Елизавета Романовна Воронцова носила бы и шпоры, однако вот беда – тогда и вовсе шагу не ступить, запутаешься в юбках. Юбок и прочих дамских штучек вроде неудобных тяжелых фижм Елизавета Романовна терпеть не могла, с превеликим удовольствием хаживала бы в мужском гвардейском костюме, но фижмы и корсет кое-как скрывали недостатки ее сложения, а лосины и мундир в обтяжку выставляли их на всеобщее обозрение. Конечно, императору она нравилась именно такая, поэтому в его покоях, когда они оставались одни или в компании друзей-собутыльников, Елизавета щеголяла в голштинской желтой форме, выпуская из зубов чубук только для того, чтобы приложиться к винной кружке или витиевато выругаться. Именно эти ее казарменные замашки и приводили императора в наибольший восторг, возбуждали его так, что порою он не в силах был досидеть до конца застолья и в разгар пирушки уволакивал свою фаворитку в спальню, где они валились на кровать, даже не сняв сапоги.
Елизавета очаровала императора именно потому, что была такой же, как он: по-детски непоследовательной, переменчивой в настроениях, вспыльчивой, не сдержанной на язык, обожающей крепко выругаться, а иной раз не лезущей в карман не только за словом, но и за тумаком, который она могла отвесить своему венценосному любовнику. Во всем, от внешности до манер, она была совершенной противоположностью его жене. Кроме того, Елизавета была очаровательно молода. Ведь когда они стали любовниками, великому князю было уже двадцать шесть, а Елизавете – всего пятнадцать. И Петр подогнал фаворитку под себя, как подгоняют мундир, прежде бывший малость не впору. Воспитал по образу своему и подобию. Императрица Елизавета Петровна и вообразить не могла, что с ее фрейлиной может произойти такое превращение!