Страсть Северной Мессалины
Шрифт:
Именно поэтому Гримм решил отправить свои главные сокровища в Германию, которой не коснулись политические бури [14] .
Прощаясь с письмами, верными и неизменными друзьями былых дней, он с жаром вчитывался то в одни, то в другие строки. Лучше всего, по мнению этого одинокого человека, которого с полным на то правом можно было назвать книжным червем, его корреспондентке удавались письма отнюдь не о политике, не рассуждения о государственном строе в духе Макиавелли или Вольтера, не опусы о воспитании и просвещении народа в стиле Руссо и Дидро, а эпистолы о любви. Он, чье сердце было щедро припорошено книжной пылью, оживал, читая признания Екатерины, и пусть признания сии касались других людей, молодых и прекрасных, Гримм, старый и некрасивый, волновался так, словно это было написано о нем. И как же императрица возмущалась, если Гримм, чуточку ревнуя, в ответных письмах называл ее внезапно вспыхивающие страсти простой прихотью!
14
Гримм как в воду глядел: его дом был разграблен, все ценности конфискованы, а потом возвращены лишь некоторые жалкие остатки. Так что предусмотрительность Мельхиора Гримма помогла сохранить для истории подлинные эпистолярные сокровища.
«Прихоть? – сердито переспрашивала Екатерина. – Знаете ли вы, что это выражение совершенно не подходит, когда говорят о Пирре, царе Эпирском, об этом предмете соблазна всех художников и отчаяния всех скульпторов. Восхищение, энтузиазм, а не прихоть возбуждают подобные образцовые творения природы! Произведения рук человеческих падают и разбиваются, как идолы, перед этим пером создания Творца… Никогда Пирр не делал ни одного неблагородного или неграциозного жеста или движения. Он ослепителен, как Солнце, и, как оно, разливает свой блеск вокруг себя. Но все это, в общем, не изнеженность, а, напротив, мужество, и он таков, каким вы хотели, чтобы он был. Одним словом, это – Пирр, царь Эпирский. Все в нем гармонично, нет ничего выделяющегося. Это – совокупность всего, что ни на есть драгоценного и прекрасного в природе; искусство – ничто в сравнении с ним; манерность от него за тысячу верст».
Гримм усмехнулся. Этому письму уже немало лет, оно посвящено некоему Ивану Римскому-Корсакову, бывшему фавориту императрицы, который, ко всему прочему, был весьма музыкален и имел прекрасный голос. В одном из писем Гримму Екатерина уверяла его, что он прослезился бы, услышав это пение, так же, как он некогда прослезился, слушая итальянскую певицу Габриэлли… «Мы теперь всецело поглощены искусством, музыкой, науками, – писала русская государыня, – никогда я не встречала никого, столь способного наслаждаться гармоническими звуками, как Пирра, короля Эпирского…»
Сколь помнил Гримм, с этим Пирром была связана весьма скандальная история, которая кончилась удалением от двора бывшей конфидентки императрицы, графини Прасковьи Брюс. Через несколько лет после того она умерла, и Екатерина писала ему с грустью: «Невозможно не сожалеть о ней, знав ее так близко…»
Ну что ж, кто-то умный сказал, женщины-де приходят и уходят, а мужская дружба остается. Возможно, так же могут сказать и дамы: мужчины-де приходят и уходят…
Ну, вот это, наугад открытое послание, уже о другом пришедшем мужчине.
«Никогда уж не ожидала, чтобы мое письмо к естествоиспытателю попало в число образцовых произведений. Правда, генерал Ланской говорил мне, что оно прелестно; но ведь молодой человек, как бы тактичен он ни был, легко увлекается, имеет горячую душу. Чтобы вы могли составить себе понятие об этом молодом человеке, надо вам передать, что сказал о нем князь Орлов одному из своих друзей: «Увидите, какого человека она из него сделает!» Он все поглощает с жадностью! Он начал с того, что проглотил всех поэтов с их поэмами в одну зиму; а в другую – нескольких историков. Романы нам прискучили, и мы пристрастились к Альгаротти с братией. Не изучая ничего, мы будем иметь бесчисленные познания и находить удовольствие в общении со всем, что есть самого лучшего и просвещенного. Кроме того, мы строим и сажаем; к тому же мы благотворительны, веселы, честны и исполнены кротости».
Отзвук той ревности, которую испытывал Гримм, читая письма страстно влюбленной в Ланского императрицы, прозвенел в его сердце и теперь. Но юноша умер, увы… Умерла и ревность.
Гримм принялся вынимать уже сложенные письма, чтобы взглянуть на строки, написанные императрицей после смерти Александра Ланского, но по ошибке развернул несколько других листков:
«На душе у меня опять спокойно и ясно, потому что с помощью друзей мы сделали усилие над собой. Мы дебютировали комедию, которую все нашли прелестной, и это показывает возвращение веселости и душевной бодрости. Я не могу пожаловаться на отсутствие вокруг себя людей, преданность и заботы которых не способны были бы развлечь меня и придать мне новые силы; но потребовалось немало времени, чтобы привыкнуть ко всему этому и втянуться.
И скажу одним словом вместо ста, что у меня есть друг, очень способный и достойный этого названия».
Это о каком-то Ермолове, пришедшем на смену Ланскому, но не оставившем особого следа в сердце императрицы… А вот это совсем новые, сего года письма:
«Очень правильные черты, превосходные черные глаза с таким очертанием бровей, каких почти и не видано; рост выше среднего, благородный вид, легкая походка…»
Гримм усмехнулся. Ах да! Это писано о последнем фаворите. Как бишь его прозвала Екатерина? Красный кафтан… ну-ну!
«Красный кафтан надевает существо, имеющее прекрасное сердце и очень искреннюю душу. Ум за четверых, веселость неистощимая, много оригинальности в понимании вещей и передаче их, прекрасное воспитание, масса знаний, способных придать блеск уму. Мы скрываем, как преступление, наклонность к поэзии; музыку любим страстно. Все понимаем необыкновенно легко. Чего только мы не знаем наизусть! Мы декламируем, болтаем тоном лучшего общества; изысканно вежливы; пишем по-русски и по-французски, как редко кто, столько же по стилю, сколько по красоте письма. Наша внешность вполне соответствует нашим внутренним качествам: у нас чудные черные глаза с бровями, очерченными на редкость; рост ниже среднего, вид благородный; походка свободная; одним словом, мы так же надежны в душе, как ловки, сильны и блестящи с внешней стороны. Я уверена, что, встретьтесь вы с этим Красным кафтаном, вы бы осведомились о его имени, если бы сразу не угадали, кто он».
Гримм вздохнул не то с завистью, не то с восхищением. Восхищение относилось к этой вечно молодой и вечно жадной до жизни женщине. Завидовал он Красному кафтану. Однако, привыкнув, как всякий философ, утешать себя тем, что все проходит, пройдет и это, он переворошил еще несколько писем, пока не нашел тех строк, которые искал:
«Не думайте, чтобы при всем ужасе моего положения я пренебрегла хотя бы последней малостью, требовавшей моего внимания. Дела идут своим чередом; но я, насладившись таким большим личным счастьем, теперь лишилась его...
Утопаю в слезах и в писании, и это все… Если хотите узнать в точности мое состояние, то скажу вам, что вот уже три месяца, как я не могу утешиться после моей невознаградимой утраты. Единственная перемена к лучшему состоит в том, что я начинаю привыкать к человеческим лицам, но сердце так же истекает кровью, как и в первую минуту. Долг свой исполняю и стараюсь исполнять хорошо; но скорбь моя велика: такой я еще никогда не испытала в жизни. Вот уже три месяца, как я в этом ужасном состоянии и страдаю адски…»