Страсть Северной Мессалины
Шрифт:
Александр же Ланской был дорог Екатерине тем, что рядом с ним она никогда не испытывала этого «горького сознания собственного бессилия».
Ну хорошо: она не испытывала. А он?..
Дмитриев-Мамонов часто вспоминал первую ночь, проведенную в этой постели. Тут все прошло куда легче, и проще, и лучше, чем с Протасихой. Расчет оказался правильный: ежели молодой человек разохотится на это пугало, то пригожую императрицу наверняка не обидит. Александр так радовался роскошному, все еще гладкому и пышному телу, в такую ярую хоть вгоняли его умелые, сладкие поцелуи, что он неустанно доказывал доблесть свою, и под утро Екатерина, наконец, уснула в его объятиях, положив голову на плечо, как это делают все женщины рядом с возлюбленными мужчинами. А он не мог уснуть: в образе спящей императрицы весь мир, которым он желал владеть и над которым мечтал властвовать, чудилось, дремал у него на плече – весь мир, переполненный восхищением! Иногда он косился на ее растрепавшуюся голову – седины в темноте видно не было – и думал, что эта женщина похожа на голубку. При ее опытности и распутстве, порой его ошеломлявшем и даже смущавшем, в ней было столько осторожной нежности! Она то стеснялась, то неистовствовала. Любая другая на ее месте, наверное, отвратила бы его от себя этой изощренной смелостью и насмешила бы своей запоздалой застенчивостью. Однако в Екатерине все казалось естественным. А впрочем, quod licet Jovi, non licet bovi, как известно!
Он осторожно повернул голову и коснулся губами теплого виска. Александр был искренен в это мгновение нежности и признательности – ведь благодаря этой ночи он вознесся на такие выси, пред ним открылись такие дали!
Представил подобострастные лица вельмож, которые завтра будут с утра толпиться в его приемной. Вдруг окатило страхом – а что, если оскандалится, оплошает в чем-то? Что, если случай его – мотылек-однодневка? Ведь тем, кто будет перед ним заискивать, все равно, перед кем заискивать, чьей милости просить. Нет, надо сделать все, чтобы закрепиться на вершине, на которую вознесла его судьба! Можно представить, сколь многие пытались на нее вскарабкаться – и, обломав ногти, скатывались вниз! Как они завидовали тому, которому повезло… Среди предшественников, знал Дмитриев-Мамонов, был лишь один, который по доброй воле отказался от счастливого жребия. Звали его Павел Дашков. Как слышал Александр, милостью Екатерины он был произведен в штабс-капитаны гвардии Семеновского полка. Так императрица доказывала благодарность его матушке Дарье Романовне за участие в небезызвестном перевороте. И тут к Дашкову приступил Потемкин, оценивший редкостную красоту Павла. Самое интересное, что незадолго до этого подобное предложение ему сделал и Григорий Орлов, встретивший Павла в Брюсселе, куда тот заехал по пути на учебу в Эдинбургский университет. «Должен был», – самые подходящие слова, потому что исполнения сего от Павла неустанно требовала его высокоученая матушка, княгиня Дашкова.
– Трудно представить себе более красивого юношу, чем вы, князь, – сказал Григорий Орлов, а затем продолжил: – Я жалею, что меня не будет в Петербурге, когда вы туда приедете; я убежден, что вы затмите фаворита, а так как с некоторых пор мне вменили в обязанность вести переговоры с отставленными фаворитами и утешать их, я с удовольствием занялся бы этим, если бы он принужден был уступить вам свое место.
Услышав это, княгиня встала в позу: нет, конечно, она ничего не имела бы против удовольствия императрицы, холодно заметила Дашкова, но лучше все-таки посодействовать мальчику в военной карьере.
Военная карьера молодого князя интересовала Орлова в последнюю очередь, помогать он не стал. Однако он был уверен, что судьба фаворита не минует молодого красавца, и даже держал пари с Иваном Шуваловым, что Павел Дашков займет место Потемкина. А вскоре, измучившись непомерно раздутой (стараниями неугомонной матушки) учебной программой, Дашков бросил университет и вернулся в Санкт-Петербург. Здесь-то его и высмотрел Потемкин и, пытаясь утешить Екатерину, страдавшую после потери Ланского, отправил к ней с букетами двух молодых красавцев: блестящего офицера Александра Петровича Ермолова [16] и Павла Михайловича Дашкова. Как выразился, узнав об этом, английский посланник лорд Мальмсбюри, большой любитель скачек, Потемкин поставил разом на двух фаворитов. Однако до финиша дошел только Ермолов. Впрочем, сначала Павел Михайлович Екатерине вроде бы даже понравился, даром что был сыном надоеды Дашковой, которая чрезмерно (с точки зрения императрицы) преувеличивала свою роль в комплоте 1762 года. Кто знает, может быть, фамилия Дашковых возвеличилась бы вновь, и вновь скандально, когда бы в дело не вмешалась любовь: Павел скоропалительно женился на дочке какого-то купца Алферова. Екатерина Романовна очень переживала по поводу женитьбы и не желала видеть сноху до самой смерти сына, после чего примирилась с ней. А императрица обошла случившееся молчанием: к Павлу Дашкову она привязаться не успела, и женитьба его даже подобия ревности или обиды у Екатерины не вызвала.
16
Это не герой Отечественной войны 1812 года генерал Ермолов, хотя их часто путают: они однофамильцы и отчества у них совпадают, однако фаворита звали Александром, а генерала – Алексеем.
Ходили слухи, что Павел Михайлович так поспешил с женитьбой не только от смертельной любви к девице Алферовой, а более потому, что ложе императрицы его ничуть не прельщало. Все называли его круглым идиотом даже и по просшествии нескольких лет. А Александр Дмитриев-Мамонов… честно говоря, он даже не знал, что думать о таком поступке.
Это было безрассудно.
Это было отважно! Это будоражило воображение… Так же, впрочем, как история с Иваном Римским-Корсаковым. Получается, те путы, о которых Мамонов думал, что они нерушимы, могут все же быть сброшены? В любую минуту, как только он захочет?
Эта мысль сообщала восхитительное ощущение независимости. Правда, оставался нерешенным вопрос, а хочет ли он перемены своего положения?
На самом деле, сейчас ему совсем неплохо живется! Милости Екатерины сыпались на него как из рога изобилия.
Начал с того, что был произведен в полковники с пожалованием во флигель-адъютанты, а уже спустя два месяца пожалован корнетом Кавалергардского корпуса с чином генерал-майора. Через полгода стал действительным камергером, а еще через полгода – премьер-майором Преображенского полка. Теперь же он генерал-адъютант, один из богатейших людей России. Только в Нижегородской губернии у него около двадцати семи тысяч крепостных. Отец пожалован в сенаторы… Это заставило семейство, которое сначала пыталось становиться в позу вроде той, в какую стала некогда Дарья Романовна Дашкова, и роптать насчет некоего позора, умолкнуть и смиренно принимать все те блага, которые валились на них отныне благодаря тому самому пресловутому «позору». Слишком уж упомянутый позор ярко сверкал: ведь фаворит Мамонов, проявляя истинно аристократический вкус, из всех возможных даров императрицы отдавал предпочтение бриллиантам.
Постепенно он усвоил, что государыня готова выполнить любой его каприз. Ну, или почти любой. Она даже в Государственный совет готова была его ввести и как-то сообщила приказным тоном Храповицкому:
– Он разумен и будет присутствовать в Совете, чтоб иметь там свой глаз.
На лице Храповицкого ничто не отразилось, однако Александру Дмитриеву-Мамонову показалось, что тот сомневается в его возможностях и способностях.
«Ах так!!! Ну, он еще увидит, что я не только игрушка! Они все увидят, что вообще не игрушка!»
Государственный муж… муж государства… государство – это Екатерина, а фаворит – это, можно сказать, ее муж!
Он вообще любил играть словами.
Правда, скоро жар всем что-то непременно доказать поостыл. Понятно: заседания в Совете оказались редкостно скучны. Говорят, говорят, а о чем? Фаворит императрицы пытался слушать, но постоянно терял нить беседы. И зачем вообще ее величество ходит в совет? Ну, подписывала бы бумаги, которые ей подают, а то сидит тут, сидит, внимает, то кивнет, то усмехнется, то покачает головой… И ведь все к месту и ко времени! И, самое удивительное, глаза у нее не слипаются и рот не разевается то и дело в неудержимой зевоте. А Александр едва челюсть не сломал на этих невыносимых заседаниях. Скука, ну скука смертная! И так противно смотреть на них, на всех этих пузатых господ, которые делают вид, что их в самом деле волнует то, о чем они там болтают!
Особенно не нравился Мамонову граф Безбородко. Секретарь Кабинета ее величества, он ежедневно в положенные часы докладывал ей о текущих делах по всем министерствам и вместе с ней предварительно разбирал их. Деятельный, мягкий в обращении, старающийся по возможности угодить всякому, он считался искусным дипломатом и ловким царедворцем. Про Александра почему-то никто так не говорил. А когда фаворит злился и высказывал свои обиды секретарю светлейшего Гарновскому (князь Потемкин был в отъезде), тот отвечал, отводя в сторону хитрющие глаза:
– В усердии вашем, Александр Матвеевич, сомневаться нельзя, да и силы его противу прежнего не умалилися, но вы не имеете в делах столько практики, как Безбородко. К тому же, осмелюсь сказать, по натуре своей вы чужды иногда той расторопности, чтоб уметь дать на все встречающиеся вопросы надлежащий ответ.
Последнюю фразу Александр долго пытался понять. Потом до него дошло, что Гарновский очень тонко упрекнул его за неуклюжие попытки скрыть зевоту на заседаниях совета и за высокомерные пожатия плечами, когда к нему обращались с каким-нибудь вопросом.