Страсть Северной Мессалины
Шрифт:
Императрица протянула руку и нашарила на стене кнопку. Сколько раз нажимала ее, сколько раз поднималось зеркало рядом с ее ложем… Сколько раз тянулись оттуда мужские руки, которые охотно принимали ее в свои объятия.
Сейчас кровать за зеркалом пуста.
Приподняв свечу, императрица всмотрелась в небрежно брошенные простыни так пристально, словно хотела увидеть спрятавшегося в этих складках «свинопаса».
Но нет, она и так знает, что его здесь нет. Отсиживается в своих покоях. Якобы стеснение в груди. Якобы дышать ему невмочь… а доктора прогнал. Да и нужен ли доктор с его «окулярами» и клистирной трубкой? Простым глазом, без всяких очков, видно, что совершенно здоров паренек, только притворяется.
Это его Захар Константинович Зотов так прозвал – паренек. Императрица сначала хохотала – ей показалось это весьма трогательным, – и только потом уловила она в этом слове фальшь.
Паренек… паренек… лживое словечко. Такое же лживое, как он сам.
Захар Константинович недавно обмолвился, мол, паренек жалуется, что при дворе жить очень скучно и что между придворными людьми почитает он себя так, как между волками в лесу. А само житье свое называет тюрьмою.
Императрица при этих словах обмерла. Однако она хорошо умела притворяться. Конечно, Зотов видел ее всякой, но не настало еще время даже ему показать, как ее ранило услышанное.
– А чего же это он скучает? – спросила легко. – Что хочет, то и делает. Ни в веселье, ни в работе я его не стесняю. Другое дело, что работать ему не слишком-то охота. Лень. Неужто и веселиться тоже лень? У нас то бал, то театры, то иные развлечения.
– Говорит, будто после всякого публичного собрания, где есть дамы, к нему привязываются и ревнуют, – пробормотал Захар Константинович, делая вид, что сметает с кофейного столика несуществующие крошки.
– Да? – вскинула брови императрица, а больше ни слова не сказала.
Ч-черт… она и в самом деле была ревнива. Ну не смешно ли? Она, властительница судеб человеческих, с ума сходила, если замечала его неравнодушный взгляд, направленный в сторону. Иной раз она ощущала такую неуверенность в себе, что хотелось отбежать куда-нибудь в сторону и заплакать. Только чтобы никто не видел, чтобы никто и догадаться не мог…
Так было всегда. Она всегда помнила, каким образом достался ей престол, помнила, что не по праву занимает свое место. У нее не было другого выхода, и все же… И все же ей казалось, что каждый имеет право быть с ней непочтительным. А она со всеми была любезна, избыточно, пожалуй. «Не по-царски», – как ворчит иногда Захар.
И ей слишком часто приходится напоминать себе, что она была вынуждена поступить так, как поступила. Ее вынудили спасаться любыми средствами. И она спаслась.
Но до сих пор ей приходилось напоминать себе о том, через что она прошла, прежде чем решилась на то, на что решилась.
– …Ваше императорское величество, молю вас успокоиться и поразмыслить!
Принц Георг Голштинский, дядя императора Петра III, в отчаянии глядел на сутулую спину племянника, который стоял, глядя в окно, и резко водил смычком по струнам скрипки. Извлекаемые им звуки больше напоминали взвизгивания заживо обдираемой кошки.
Император был очень не в духе.
– Ваше величество! – вновь принялся взывать принц Георг. – От сего распоряжения может сделаться немалый скандал! Оно губительно для спокойствия нации!
– Нет, этак больше продолжаться не может! – послышался женский вскрик, столь пронзительный, что принцу Георгу, пребывавшему в состоянии немалого потрясения, с перепугу почудилось, будто человеческим голосом закричала истязаемая скрипка.
Конечно, скрипка была тут ни при чем – визжала женщина, которая раньше сидела на канапе, а теперь вскочила и нервно заходила по комнате, заметно припадая на правую ногу и топая, словно была обута не в шелковые туфельки, подобающие придворной даме, а в солдатские сапоги. Принцу Георгу даже послышался звон кавалерийских шпор.
Согласно моде, на даме были пышные юбки с широкими фижмами. Она с досадою отшвыривала тяжелые складки шелка коленом, а с фижмами управлялась неловко, словно корабль – с неверно поставленными парусами.
Востроносое лицо дамы было набелено и нарумянено, однако даже притирания не могли скрыть, что кожа нездорового оливкового цвета и преизрядно побита оспинами. Глаза же были слишком велики.
– Не может больше продолжаться, слышите ли?! – вновь выкрикнула она, вперив в Георга столь лютый взор, что принц Голштинский сразу понял, откуда на самом деле подул ветер, опасный не только для императрицы Екатерины, но и для всего государства.
Вот она, всему причина!
Получалось, князь Барятинский не солгал.
Несколько минут назад, когда принц Георг в прихожей императорских покоев столкнулся с Иваном Барятинским, адъютантом императора Петра, и обратил внимание на его ошарашенный вид, а потом выслушал, какое тот получил приказание от своего господина, принцу почудилось, что кто-то сошел с ума. Либо он, либо адъютант, либо сам император. Потому что приказ гласил: немедля взять под стражу государыню Екатерину Алексеевну в ее покоях.
Несколько минут принц Георг тупо смотрел на Барятинского, потом выдавил:
– А после что с нею будет?
Князь только плечами пожал: как это что будет? Неужто неизвестно, какая участь испокон веков назначена царицам, прогневавшим своих венценосных супругов? Всяк слышал про Евдокию Лопухину, первую супругу Петра Алексеевича, деда нынешнего императора! Она жизнь провела в монастырском заточении. Похоже, внук, который прежде шел по стопам великого дедушки только в неумеренном курении трубки да винопитии, решил последовать его примеру и в отношении строптивой жены.
Барятинский беспомощно уставился на принца Голштинского и прислонился к стене, словно ноги отказывались его нести дальше. Конечно, он – адъютант его величества и по долгу службы должен не токмо голову за него в случае чего сложить, но и повиноваться беспрекословно всякому приказанию, однако же… Голову сложить – это сколько угодно, всегда пожалуйста, а исполнять безумные государевы распоряжения – увольте! Особливо те, которые отданы не им самим.
Он, князь Барятинский, да и принц Георг тоже были свидетелями свары, вспыхнувшей нынче, 24 мая 1762 года, за обедом. Обед был не простой, а парадный, на четыреста персон, и давался он высшим придворным чинам, а также иностранным послам по случаю ратификации мирного договора с Пруссией. Договор вызвал общее недовольство, и многие за обедом силились делать хорошую мину при плохой игре, однако император Петр Федорович, помешанный на всем прусском, пребывал в превосходнейшем настроении. Особенно оттого, что безвозмездно вернул императору Фридриху Восточную Пруссию, отвоеванную у него русскими войсками. Ну да, для друга ведь ничего не жаль!