Страстная неделя
Шрифт:
Пожалуй, имеет смысл послать и Лилль небольшой авангард… или уж явиться гуда с артиллерией Мортсмара… А вдруг король ещё там? Правда, этот самый майор Ришар считает, что король уехал. Но ведь он руководствуется базарными слухами. Сам-то он не видел, что называется, воочию не видел, как его величество через потерну выбирается из города. Он что-то такое слышал якобы or очевидцев… а те, возможно, принимали желаемое за действительное.
— Может статься, король выехал на прогулку?
— Вы попросту глупы, любезный сын. Хорошее время для прогулок!
— Ну, тогда король мог наведаться в другой гарнизон в тайной надежде найти там поддержку
— Между нами, не понимаю я Мортье. Что же он, в самом деле, не способен поддержать дисциплину во вверенных ему частях? Ну а если его величество все-таки уехал… так куда, спрашивается, он уехал из Лилля? Сами же вы, господин маршал, нынче утром говорили, что трудно придумать лучшее место, где бы можно было выждать, пока подойдут союзнические войска.
Ведь только один этот майор утверждает, будто Людовик XVIII уехал. А сказать, куда уехал, он не мог, вероятно, он и вообще ничего толком не знает…
— Так или иначе, ни слова никому. Чем можно мотивировать отмену приказа, когда, как на грех, только что по всем частям разослано распоряжение следовать на Лилль и точно расписаны все этапы?
— Экая важность, попросту изменим направление, а если кто и удивится, беда не велика, благо перед выездом из Сен-Поля войсковым частям предусмотрительно было дано понять, что их ведут в Бетюн на соединение с Лористоном и Ларошжакленом… и насчёт разговоров в кабачке тоже незачем беспокоиться, ещё неизвестно, что все эти гвардейцы расслышали, что поняли и, наконец, чему поверили… Вот что — мне пришла хорошая мысль, — сколько ни думай, лучше не придумаешь. Надо под каким-нибудь предлогом вызвать господина де Рейзе и вскользь, как бы доверительно, однако не настаивая на соблюдении тайны, сообщить ему, что перемена маршрута вызвана полученным от короля посланием — это вполне правдоподобно, уже столько времени от него ни звука… да, так его величество будто бы выражает желание, чтобы гвардия направилась не прямо в Лилль… Таково, мол, его желание… а раз в таком духе высказывается его величество… что ж, пусть лучше критикуют распоряжения его величества, чем наши, ведь командует-то здесь кто? Не кто иной, как вы, господин маршал. От моего имени, но, безусловно, вы.
Итак, пора трубить сбор.
— Что ж вы не отдаёте распоряжений, господин маршал? Ну вот, отлично.
Граф Артуа расположился в своей зеленой берлине. Арман де Полиньяк подхватил бочонок, скатившийся с сиденья, и поставил возле себя. Франсуа д'Экар уселся напротив.
Когда человек в тулупе увидел, что кавалеристы садятся в седло, он усмехнулся и что-то буркнул сквозь зубы. А затем отправился в сарай к гончару, куда поставил отдыхать Буланого.
Уши его меховой шапки подпрыгивали на ходу. Теперь майор Симон Ришар был в себе уверен. Он мог спокойно возвратиться в долину Соммы. И даже снова стать там графом Оливье. Ибо он взглянул в лицо генерал-майору Антуану де Рейзе и ощутил руку этого самого Тони на своём плече без малейшей дрожи, без желания накинуться на него и убить… зверски убить собственными руками.
Значит, отныне ничего невозможного нет.
«А как же Бланш, хотелось бы мне знать — неужто она тоже изменилась, отяжелела, расплылась? Сколько ж ей теперь лет? В тысяча восемьсот втором году ей минуло восемнадцать. Ну да, она родилась в восемьдесят четвёртом. Восемнадцать и тринадцать… Невообразимо! Тридцать один год! Уже вполне зрелая женщина…» Раз он мог хладнокровно смотреть на Тони, на его двойной подбородок,
— Я внимательно слушал вас. Вчера вечером вы открыли мне глаза на то, без чего я не мог до конца понять речи, которые произносились в Пуа, — сказал Теодор приютившему его майору. — Но это мало чем мне помогло, я по-прежнему не знаю, на чью же сторону встать.
После прогулки по городу они уселись под навесом офицерской кофейни возле башни, в непосредственно примыкающем к ней здании. Перед ними как на ладони лежала Главная площадь, где расположились лагерем гвардейцы конвоя, королевские кирасиры, Швейцарская сотня… Мушкетёры в это утро несли сторожевую службу на крепостных стенах и у городских ворот. Перед ратушей были выставлены две пушки, их окружали гренадеры.
Неразбериха царила полная, тут же толклись местные жители и стояли кареты, которые пришлось бросить, так как в Бетюне все ворота были заперты. На длинных дрогах, тащившихся в обозе от самого Бовэ, спали, подостлав солому, недавно подошедшие волонтёры, а из окон понуро свисали белые, в дождевых потёках знамёна. С половины девятого утра из Сен-Поля начали прибывать пешие беженцы, но в городские ворота их впускали только после долгих уговоров. Бетюнские ребятишки вприпрыжку, с гиканьем бежали рядом с обозом, провожали солдат, как на праздник, скакали на одной ножке, играли в чехарду.
— Если бы выбор был только между Наполеоном и Людовиком Восемнадцатым, — говорил мушкетёр, — возможно, на моё решение повлияло бы уже одно то, что король бежит, а на стороне Бонапарта армия… Однако теперь мне ясно, что есть и третья сила. Но вот что нелепее всего: вы мне её открыли, но вы сами не можете доказать, что более в интересах этой третьей силы, буде мне вздумалось бы примкнуть к ней. Ведь вы не в состоянии ответить на первый же вопрос, на вопрос, который поставил передо мной этот болван Удето, — зачем императору понадобилось, призвав Карно к власти, осчастливить его графским титулом?
Майор покуривал трубку и пожимал плечами. Разве в этом суть? Прикажете из-за этого меньше верить Карно — человеку, который ни разу не изменил республиканским идеалам? Ведь его присутствие подле императора знаменует союз армии и народа, а это главное.
— По словам Удето, Наполеон тем самым показывает, что ему не угодно быть императором черни… Удето смотрит на все глазами своей касты. Ну а я… Из того, что вы говорили, я твёрдо понял одно: Франция может дать отпор аристократам и союзникам, отечественным заговорщикам и иностранным армиям, только если народ будет вооружён. Вряд ли Наполеон решится на это.
Неужто вы не понимаете, что и он в свою очередь дарует стране хартию, только назовёт её конституцией, а дальше что? Дальше все пойдёт по-прежнему — дворцы, празднества… А народ по-прежнему будет подыхать с голоду. И армия, если она окажется победительницей, будет служить для того, чтобы держать в страхе народ. Если же армию разгромят иноземцы, она примкнёт к лагерю обездоленных, вот и все. Один день кричи: «Да здравствует король!», другой: «Да здравствует император!» Потом опять сначала. Благодарю покорно! Если меня отпустят, я, по всей вероятности, возвращусь к своему уважаемому батюшке.