Страстная суббота
Шрифт:
— Ну вот мы и договорились, а теперь иди домой. Ты совсем как ледышка.
Она опять испуганно прильнула к нему всем телом и спросила:
— Что мне дома делать?
Он мягко отстранил ее и поднял ей голову, чтобы она посмотрела ему в глаза, теперь они были ясные и твердые, такие же, как «на работе» с Бьянко. Но он хотел только заставить ее слушаться.
Глядя ей в глаза, он сказал:
— Дома ты расскажешь обо всем отцу, матери, братьям…
— Нет, — слабо вскрикнула она.
— Ты им скажешь, ты должна сказать
— Ты с ума сошел, Этторе! Они тебя изобьют, изобьют до смерти!
Но он настаивал:
— Скажешь! Поклянись, что скажешь все!
Она молчала, у нее стучали зубы.
— Сейчас я уйду, — сказал он, — но мне надо быть уверенным, что когда пробьет четыре, они уже будут знать все. Поклянись, что скажешь!
У нее все так же стучали зубы.
— Ты должна сказать. Сказать, а потом стерпеть все, что они тебе за это сделают. Думай о том, что вечером я приду и дам слово жениться на тебе. Думай о вечере, соберись с силами и скажи. Тебе будет трудно только четыре часа, а потом приду я и все самое трудное возьму на себя. Я это сделаю сегодня вечером и буду делать всю жизнь.
Тогда она опустила голову и пообещала:
— Еще не знаю как, но я скажу…
— До четырех.
Он заглянул ей в глаза и продолжал:
— Ты боишься. Боишься до смерти. Боишься, а я не хочу, чтобы ты боялась. Я хочу, чтобы ты им это сказала смело. Покажи, как ты скажешь. Ну, покажи!
Она стала тихонько плакать.
— Пошли! — позвал он и потянул ее за собой. — Пойдем вместе к тебе, и я им все скажу.
Она вырвалась и быстро стала на прежнее место.
— Они изобьют тебя до смерти. Убьют!
Он подошел и опять обнял ее.
— Не убьют. Изобьют до полусмерти, но не убьют. И я не позволю им тебя запугивать!
Тогда Ванда повторила:
— Хорошо. Я скажу. Когда услышишь, что бьет четыре, считай, что они уже все знают.
— Может, тебе нужны деньги?
— Я не смею…
— Ванда, ради бога, не своди меня с ума этими глупостями!
— Тогда дай мне тысячу или полторы. Я куплю эластичный пояс.
Этторе дал ей деньги, и она, пятясь, стала потихоньку отходить от него. Он остался стоять на прежнем, месте и, не спуская с нее глаз, через каждые три ее шага повторял:
— Скажи им все. И не бойся. А ты боишься. Боишься.
Потом подбежал к ней, обнял.
— Ты боишься. Я не хочу, чтобы ты боялась. Ты — моя жена, и я хочу, чтобы ты никогда никого не боялась. А, черт, я сам чуть не реву. Я готов поубивать всех твоих из-за того, что ты их боишься!
Она взволнованно проговорила:
— Я им скажу. Боюсь ужасно, но все равно я довольна. Для отца и матери главное, что ты станешь моим мужем, и я так счастлива, что, конечно, должна немного за это поплатиться.
Он повторил:
— Скажи им. Я приду в восемь. Вы поужинаете к восьми?
Она кивнула.
Они никак не могли разнять руки, сжимая их до боли.
Этторе бродил по городу и ждал, когда пробьет четыре, а перед глазами у него все время маячили кулаки шорника и двух его сыновей. Он уговаривал себя думать только о Ванде и о том, что ей придется вытерпеть, прежде чем появится он и возьмет всю тяжесть вины на себя, но никак не мог отвязаться от мысли об ожидающих его кулаках.
Когда, наконец, пробило четыре, он оказался в биллиардной «Коммерческого кафе». Вынув изо рта сигарету, он смотрел отрешенным взглядом куда-то поверх людей. Потом подумал, что шорник и его сыновья, взбешенные и жаждущие мести, могут бросить работу и начать искать его по всему городу. Плохо будет, если они найдут его сейчас: он еще не готов к этой встрече. Но будет готов к восьми.
Оставалось еще четыре часа. Этторе пошел к реке и просидел, погруженный в свои мысли на берегу, пока не стемнело.
К своему дому он подходил, как во время войны к незнакомому населенному пункту, когда неизвестно, кто тебя там встретит — свои или враги. Осторожно, из-за угла, бросил взгляд на мастерскую отца— она была уже закрыта; потом поднялся по лестнице и прошел по коридору, прислушиваясь, нет ли в доме кого-нибудь, кроме отца и матери.
Он вошел в кухню и увидел накрытый стол. Отец, ожидая, пока мать подаст ужин, гладил собаку.
— Видал ее? — сразу же спросила мать, стоявшая у плиты.
— Нет, — ответил Этторе. Он еще не был готов к разговору, он все им расскажет минут через двадцать, через полчаса, ему, как и Ванде, нужно сделать это. Он поговорит с родителями после ужина. А то никто и есть не станет.
И после ужина, когда мать собиралась убирать со стола, Этторе. начал разговор. Он увидел, как при первых же его словах мать, стала безмолвно опускаться на стул. Он говорил медленно, запинаясь, будто слова застревали у него в горле. Совсем как у тех троих, которым пришлось, прыгать в горное озеро.
Отец сидел, опустив глаза, и, казалось, внимательно рассматривал крошки хлеба около своей тарелки.
А мать принялась кричать:
— Ты рехнулся, рехнулся! Скотина! Негодяй!
И кричала, пока отец не стукнул кулаком по столу и не гаркнул;
— Перестань орать, ведьма! Хочешь, чтобы весь дом знал о наших веселых делах?!
— Ну говори ты, — не унималась мать, — скажи, какую подлости он сделал, скажи ему!
Но отец ничего больше не сказал.
Тогда мать, вся дрожа, опустила глаза в тарелку и тихо проговорила:
— Ты мог бы вспомнить о нас, стариках, прежде чем надумал делать детей…
— Ничего я не «надумал»! — закричал Этторе. — Для меня это был удар, несчастье! Понятно тебе? А ты говоришь «надумал»! — И он продолжал уже более спокойно: — Это ничего не меняет. Когда мы с Вандой поженимся и у меня будет своя семья, я буду относиться к вам по-прежнему.