Страстная суббота
Шрифт:
Бьянко сказал ему:
— Вот не думал, что ты такой, Фараон.
Фараон ответил ему бессмысленной улыбкой.
VII
— Ты что натворил? — в упор спросила его. мать в тот январский полдень, не дав ему времени закрыть за собой дверь.
Голос ее звучал не слишком грозно, но от неожиданности он вздрогнул так, будто его спрашивал полицейский или судья.
— А что? — спросил он настороженно.
— Приходила
— А!.. Зачем?
— Во что, бы то ни стало хотела тебя видеть, спрашивала, где тебя найти, а я теперь редко знаю, куда ты ходишь. Она так нервничала, что ни минуты не могла стоять на месте. Сказала, что пойдет домой, пообедает, а потом опять будет тебя искать. Что вы с ней наделали, с этой Вандой? Какую-нибудь глупость?
— Никогда мы ничего плохого не делали, — ответил он, но тут же вздрогнул, словно от пощечины.
Его ожгло воспоминание об одной ноябрьской ночи, когда он шел по направлению к окружной дороге, где его ждал. грузовик Бьянко, чтобы отвезти на текстильную фабрику в М., а Ванда вышла ему навстречу из-за угла и повела за руку через линию железной дороги, туда, где начинались поля.
— Ты что, — сказал он, — видишь, кругом снег.
— Ничего, ты подстелить свою куртку, — отвечала она, — и не заставляй себя тащить, Этторе, давай скорее, я удрала из дому, и у меня считанные минуты.
Он полез было за бумажником, но тут же опустил руку, вспомнив, что там не было того, что нужно.
— У меня нет… Я не знал… — пробормотал он.
— Ничего, только будь осторожен.
— Я не могу быть осторожен… как ты говоришь.
Но она продолжала тащить его, заставив пройти несколько шагов до края поля, покрытого снежной пеленой.
Со временем это выветрилось у него из головы, а теперь все, что было в ту ночь, ударило его, словно пощечина.
— Ничего плохого мы не делали, — повторил он, — просто не знаю, что с ней стряслось. Рехнулась она, что ли? Давай, мать, поедим спокойно. После обеда я ее разыщу и узнаю, в своем ли она уме.
Пообедав, он вышел из дома и, несмотря на холод, прошел из конца в конец две улицы, сам толком не зная, почему идет именно этой дорогой. Внезапно на углу Заводской улицы он увидел Ванду, стоявшую на самом ветру и дрожавшую так, что это было видно издалёка.
— Этторе сначала остановился, издали глядя на нее, потом медленно подошел. В глазах у девушки он увидел только страх. И прежде чем он успел открыть рот, она сказала:
— Я беременна… от тебя, Этторе.
— Что ты говоришь, бог мой, — произнес он еле слышно.
Невольно он уставился на ее живот и даже отступил на шаг, пытаясь рассмотреть получше, с трудом удерживаясь, чтобы не расстегнуть на ней пальто, мешавшее ему видеть.
В его взгляде Ванда тоже уловила испуг, и тогда в ее глазах отразился еще больший страх. Этторе смотрел на нее в ужасе, как будто он зажег в глубине ее тела бикфордов шнур и теперь с секунды на секунду ожидал взрыва.
— Что ты скажешь? — еле выговорила она дрожащими губами.
— Ты
— Доктор так сказал.
Он откашлялся.
— Ты уже была у доктора?
— У меня началась рвота…
Сморщившись от отвращения, Этторе в отчаянии хлопнул себя по бедру и крикнул:
— Зачем ты мне об этом говоришь?!
— Этторе! — воскликнула девушка.
Немного погодя он спросил:
— А что твои?
— Они ничего не знают. Месяца два я еще могу от них скрывать, но не больше. За эти два месяца я должна найти в себе силы утопиться.
— А я на что? — спросил он, не глядя на Ванду.
Она тоже не смотрела на него и в ответ только пожала плечами.
Было очень холодно, с реки и полей дул ледяной ветер.
Он обнял ее за плечи, по-прежнему не глядя в глаза. Оба, по очереди, испускали тяжелые вздохи, как будто нарочно затеяли такую игру.
— Что же мне делать? — спросила она.
— А?
— Что мне делать?
Он не ответил. Она подождала, потом спросила:
— Ты как считаешь?
Он не мог раскрыть рта. Наконец выдавил из себя:
— Это тебе надо решать.
— Я сделаю все, что ты хочешь. Только скажи.
— Я не знаю, что сказать.
— Ну, говори же, Этторе.
— Не знаю, что и сказать…
Тогда она крикнула, чтобы он не подличал.
У Этторе словно темная пелена стояла перед глазами. Наступая на Ванду грудью, он подталкивал ее к дому, пока она не прижалась спиной к стене. При этом он не мог произнести ни слова.
Упершись руками ему в грудь, Ванда умоляла:
— Говори, Этторе, ты же мужчина. Считай, что ты мой хозяин, и решай, что со мной делать. Ведь если бы у тебя испортился мотор, ты бы принял какое-нибудь решение. Скажи, и я тебя послушаюсь. Я сделаю, как ты скажешь.
Он все не отвечал, и тогда она совсем тихо спросила:
— Хочешь, поговорю с каким-нибудь врачом? Только, знаешь, операция стоит очень дорого…
Едва он собрался с духом и выдавил из себя: «Деньги у меня есть, сколько надо», как увидел ужас в ее глазах. Этторе почувствовал комок в горле. Он обнял ее обеими руками и сказал в пушистые волосы:
— Думаешь, я хочу, чтобы ты себя сгубила?
Она попыталась отстраниться, посмотреть ему в глаза, но он лишь крепче прижал ее к себе:
— Стой так: тебе будет теплее.
Ее слезы стекали ему за ворот, и ощущение этой теплой, мгновенно остывавшей влаги как-то ужасно расслабляло его.
— Мне хочется ребеночка! — выдохнула она, наконец, куда-то ему в шею.
— У тебя и будет ребенок. Я тебе его дал… Он твой… будет у тебя ребенок, — говорил он, уткнувшись ей в плечо и не решаясь открыть глаза и увидеть свет.
Она отодвинулась, но не сняла рук с его груди и смотрела на него, беззвучно шевеля губами. И тогда Этторе почувствовал, как внутри у него теплеет. Он распрямился навстречу резкому ветру с реки и теперь боялся только, чтобы это тепло не исчезло и вместо него опять не появился леденящий холод.