Страстная суббота
Шрифт:
Этторе, уходя, думал о бумаге, про которую говорил Дзеку и которой у него не было, он не знал, кому бы ее доверить, но теперь он чувствовал, что за старика может быть спокоен.
Их крупная игра была прервана смертью матери Бьянко. Она умерла в тот день, когда Этторе отнес банкиру еще триста тысяч лир.
Этторе ожидал похорон с волнением, но держался в стороне. Не так, как Пальмо, который провел ночь у одра покойной, договаривался с бюро похоронных процессий, заказывал гроб и даже менял деньги, чтобы раздать мелочь беднякам, которые провожали покойную до самых ворот кладбища. Этторе решил
По случаю траура Бьянко не выходил из дома, и Этторе переселился на это время к себе.
В воскресенье, после похорон, он надел костюм из шотландской шерсти, подаренный ему Бьянко, и красный галстук, который он купил в субботу вечером.
Когда он вошел в кухню, мать сидела у окна и глядела на крыши соседних домов.
— Ты не выходишь из дому по воскресеньям? — спросил он.
Она покачала головой.
— Отдыхаешь?
— Отдыхают мои руки и ноги, но не голова.
— А что делает твоя голова?
— Думает.
— О чем, мать?
Она многозначительно вздернула подбородок, давая понять, что у нее целый воз тем для размышления.
Он встал за ее спиной и сказал:
— Я знаю, чем ты занимаешься. Ждешь, пока все уйдут из дома, а потом закрываешься на замок и принимаешься пересчитывать денежки, которые я принес тебе за последнее время.
— Да там и считать-то нечего, — ответила она.
— Что?! — вскричал он.
— Ну ладно. Но я не считаю. И так знаю, сколько их.
— Ну, хватает тебе теперь? Ты довольна?
— Хватает, и я довольна, потому что ты выполняешь свой мужской долг, да все боюсь, что это скоро кончится…
— Не кончится, пусть только у Бьянко пройдут тяжелые дни, и он опять начнет гонять свои грузовики.
Потом Этторе спросил, куда пошел отец.
— Не знаю.
— Может, в остерию?
— Твой отец не ходит в остерию, как другие. Он, видно, пошел на мост, рекой любоваться.
— Ну, как он?
— Со здоровьем неплохо, но в голове у него что-то неладно, нужно следить за каждым его шагом, прямо как за ребенком. Теперь вот вбил себе в башку, что ему нужна собака. Хочет держать собаку, какую угодно дворняжку; говорит, нужно ему, чтобы какая-нибудь добрая душа была ему предана, хотя бы собака.
Что-то кольнуло Этторе в сердце. Он сказал:
— Будет у него собака, если он так хочет. Я найду и приведу.
— Мне не нужно грязи в доме.
— Но отец хочет собаку.
— Я с ним поговорю, и у него эта блажь пройдет.
— Ничего ты ему не скажешь и возьмешь собаку, — твердо сказал Этторе.
Она вздохнула и спросила:
— Куда ты сейчас? В кафе?
— Так, пройтись.
Мать сказала:
— С Вандой пойдешь?
— Тебе, я вижу, все известно.
— Ты же знаешь, что меня тебе не обмануть.
— Что ты имеешь против Ванды?
— Ничего. Только несчастная она, что тебя полюбила.
— Ах, так она несчастная, что меня любит? Потому что ты, будь ты девушкой, не пошла бы за меня? Да?
— Никогда! — отвечала она, качая головой и грозя ему пальцем.
Он расхохотался и обнял ее за плечи, а она все грозила ему пальцем, тогда он, дурачась, стал гладить ей шею и целовать волосы.
— Так говоришь, не пошла бы? За такого-то мужчину?! Еще как пошла бы, вцепилась бы прямо! Только сама бы ты была свеженькой девчонкой, а не старой каргой, как сейчас.
Он снова наклонился, чтобы поцеловать ей волосы, но она уклонилась, и поцелуй пришелся ей в шею. Она поежилась, потом выпрямилась и тихо произнесла:
— Знал бы ты, как далеко все это уходит с годами!
Немного помолчав, Этторе сказал:
— Ну, я оставляю тебя считать деньги.
Она пожала плечами, а он, уходя, подумал: «Господи, как все хорошо складывается!»
Сначала он решил заглянуть на спортивную площадку. Он шел и думал о Ванде, которая в этот час у себя дома готовилась к встрече с ним. Сколько он ни старался, никак не мог вспомнить, когда это началось, когда он полюбил ее, так же как он не мог бы сказать, откуда берут свое начало корни деревьев на аллее, по которой он шел. Перебирая в памяти события, он невольно останавливался на одном октябрьском вечере в дансинге братьев Норсе, через полгода после окончания войны.
Ванда танцевала блюз «Симфония» с Джорджо, сыном местного богатея, владеющего тремя мельницами, а Этторе наблюдал за ними, опершись о стойку бара. К этому времени он уже трижды обладал Вандой — дважды на берегу реки и один раз на холме. Теперь эти двое танцевали, тесно прижавшись друг к другу, щека к щеке, подбородок Ванды — на плече партнера, при этом видно было, как тело Ванды принимало импульсы, которые ей посылало тело Джорджо, и как ей передавалась его дрожь; глаза Ванды затуманились. Когда танец кончился, Джорджо, отступив на шаг и по-офицерски щелкнув каблуками, наклонился и поцеловал Ванду в голое плечо, у шеи. Ванда улыбнулась.
«Мерзкая шлюха!» — выругался про себя Этторе и пошел приглашать ее на следующий танец. Но танцующие потребовали, чтобы оркестр бисировал; снова заиграли тот же блюз, и Этторе не знал, куда деваться от злости. Чтобы не стоять столбом на краю площадки, не зная, что делать с руками, он вернулся к стойке и заказал еще стакан вина.
Блюз «Симфония» тянулся бесконечно долго, людям нравилось его танцевать, а оркестрантам играть. И Ванда продолжала все так же прижиматься к Джорджо, а под конец он опять поцеловал ее в плечо.
Перед следующим танцем Этторе подошел к Ванде и, как только раздалась музыка, повел ее, танцуя, в угол зала к свободному столику.
— Садись! — приказал он ей. — Ты грязная шлюха!
Она не ответила, лишь незаметно огляделась вокруг, не слышал ли кто.
— Ты грязная шлюха. Что, обиделась? Не понимаешь, почему я это говорю?
— Джорджо… — тихо произнесла она.
— Что у тебя с Джорджо? Уже было что-нибудь?
— Ничего. Ты должен знать, что у меня ничего ни с кем не было никогда.