Стрельцов. Человек без локтей
Шрифт:
Когда Григорий Федотов на занятиях в школе тренеров не смог разделить тысячу на пять, Николай Дементьев подсказал ему с первой парты: «Гриша, да это же литр на пятерых». И соученик немедленно выпалил: двести грамм. А Евгений Евстигнеев, умевший, как никто, передать со сцены и экрана мысль, сыграть интеллектуала, считал, что член-корреспондент — это неудавшийся ученый, перешедший на работу в газету.
Я слышал, что в молодости Эдик и с девушками говорил в основном про футбол — рассуждать на другие темы стеснялся, слов не находил. Но к моменту нашего с ним знакомства Эдуард за точным словом в карман не лез — говорил не всегда с большой охотой, но выразительно. При посторонних он мог и замкнуться, однако в кругу постоянных
…Для зиловского народа учиняемые Эдиком фокусы новостью не становились — они о них не из газет узнавали. Стрельцов в своих разгулах и загулах от людей не прятался: наделал глупостей в заводском Дворце культуры, что рядом со стадионом, который ныне носит имя дебошира. В безобразиях Эдуарда что-то бывало и от проказ неумеренно расшалившегося ребенка: он, скажем, требовал, чтобы во Дворец немедленно вызвали директора завода Крылова, чтобы тот наказал всех, кто мешает веселиться футболисту из «Торпедо». У людей с чувством юмора это вызывало не возмущение, а смех. Не за один только футбол ему все прощали — ведь и в агрессии его была все та же беззащитность перед жизнью, в которой он только играл в футбол, — во всей прочей сложности она оставалась для него дремучим лесом. И он чувствовал нутром, что заблудится и в трех соснах. Он для полян создан — это и самым строгим блюстителям советских понятий было совершенно ясно.
Но лимит перманентных прощений к зиме пятьдесят восьмого формально был исчерпан. И пьяные манипуляции при входе в метро стоили ему звания — удостоверение заслуженного мастера спорта, которым Стрельцов хлестал по физиономии некоего гражданина Иванова — по мистической случайности, однофамильца лучшего партнера Эдуарда, — отобрали, как дорогую игрушку у ребенка.
Нариньяни пишет: «Терпение игроков по сборной лопнуло, и они собрались позавчера (по каким горячим следам писался фельетон! — А. Н.) для того, чтобы начистоту поговорить со своим центральным нападающим. Возмущение спортсменов было всеобщим. Футболисты вынесли единодушное решение — вывести Стрельцова из состава сборной команды страны и просить Всесоюзный комитет снять с него звание заслуженного мастера спорта…
…Сегодня вечером сборная команда вылетает за границу. Затем отправляются на предсезонную подготовку и клубные команды мастеров. И в этих командах, где на левом краю, а где на правом, имеются «звездные мальчики». Так пусть посошком на дорогу, вместо традиционных ста граммов, будет этим мальчикам невеселый рассказ о взлете и падении одного талантливого спортсмена.
Вы спросите: что же это — конец, закат центра нападения?
Все зависит от самого «центра». Товарищи оставили ему возможность для исправления. Они сказали Стрельцову: «Начни-ка, друг, Эдик, все сначала. Поиграй в клубной команде. Наведи порядок в своем быту, в своей семье. Докажи, что ты серьезно осознал свои поступки не на словах, а на деле, и, может быть, мы снова поставим тебя центром нападения в сборной. Но поставим не сегодняшнего Стрельцова — дебошира и зазнайку, а того молодого, чистого, честного, скромного»».
Спортсмены (и болельщики вслед за ними) — суеверны. И людям, близким к спорту, не покажется запальчивым мое нынешнее утверждение, что фельетонист сглазил Стрельцова.
Что самому Нариньяни не так уж и хотелось, чтобы Эдуард оказался погибшим для мирового футбола. И что это не входило и в планы тех, кто заказывал фельетон.
В финале фельетона Нариньяни допускает несвойственную ему невнятность — сам себе противоречит. И странен призыв к спортсмену: будь не сегодняшним, а вчерашним. Как будто «чистый, честный, скромный» молодой человек не способен на глупость в несчастливую для себя минуту. И неужели непонятно, что, отсекая Стрельцова в педагогических целях от партнеров по сборной, его обрекают на еще большее одиночество, которое поспешат разделить с ним совсем уж чужие люди?
И опять в духе самых безнадежных для страны лет организуется «осуждение масс». Зачем было заставлять игроков сборной настаивать на отстранении Эдика от подготовительного цикла? Кому на пользу, когда команду настраивают против ее фаворита? Если команда была склонна прощать Эдику легкомысленные поступки, то стоил же он того, наверное? Разобралась бы команда со Стрельцовым без фельетониста…
Я не стал редактировать фразу, некогда сказанную мне в приватном разговоре Владимиром Маслаченко — оставил ее в неприкосновенности: «Не будем забывать о том, что все мы тогда были детьми своего времени — и подчинялись исключительно всем правилам игры отнюдь не по-футбольному».
«…Мы тренировались даже, по большому счету, не по-футбольному», — добавил Маслаченко.
Как теперь объяснить, возвращаясь из нынешнего времени в тогдашнее, что футбол в самом деле казался иногда большей реальностью, чем сама жизнь, видевшаяся некой дьявольской игрой — с никому до конца не растолкованными правилами. То же самое можно было смело сказать и о других явлениях, где человек самовыражался искренне. Неискренним, однако, приходилось быть во всем том, что окружало эти явления. Неискренность превращалась в сомнительный, однако необходимый прием самообороны, нередко и препятствующий в результате какому бы то ни было выражению себя…
Маслаченко вспоминает, как сидел на собрании в Скатерном переулке (там помещался тогда Спорткомитет), где обсуждали и, как уверяет Нариньяни, осуждали Стрельцова коллеги-футболисты. Сильнее, чем слова «товарищеской» критики, произносимые начальниками, его, наивного, двадцатидвухлетнего вратаря (Володя тоже был юным дарованием), поразила ходившая по рукам фотография: в кровь избитый милиционерами Эдик. Маслаченко говорил, что поразили и сам снимок избиения красавца-парня с необъяснимой, если стражи порядка знали, кто перед ними, жестокостью, и то злорадство, с каким спортивные руководители показывали фото игрокам сборной…
Вести собрание Романов поручил своему первому заместителю Постникову. Начальник сборной Машкаркин, коротенько напомнив футболистам сборной, зачем их собрали в Спорткомитете, передал слово для покаяния Стрельцову. Эдуард послушно сказал все, что в таких случаях следует говорить. Дальше выступали тренеры и футболисты.
Качалин заключил свое выступление словами: «Виноваты мы в том, что не пресекли твоего поведения, Эдик… Хочется верить, что ты станешь человеком. Прошу принять предложение о снятии заслуженного мастера спорта, просить о понижении зарплаты и дать Стрельцову время на исправление».
Предложение о снятии звания и понижения зарплаты поддержали Лев Яшин, Никита Симонян, Михаил Огоньков, Генрих Федосов, Константин Крижевский, Борис Кузнецов… Благородный Аксель, раскопавший протокол этого заседания, не назвал имен двух ведущих футболистов сборной, настаивавших на исключении Эдуарда из нее. Мне не так уж было трудно догадаться, кто эти двое — великие футболисты из одного со Стрельцовым ряда, если, как у нас принято, ставить Эдика в какой-то ряд. Но я тоже их имен не называю. Людям, живущим сегодня, легче осуждать прошедшие (будем думать, что навсегда прошедшие) времена. Но если мы по-суперменски не захотим понять, что происходило с тогдашними людьми, как много ставилось ими на кон в случае несогласия с власть имущими, мы мало будем отличаться от тех, кто вынуждал этих людей предавать и продавать. В том и заключался замысел власти, чтобы страну сплачивала общая вина каждого перед каждым. Страна приказывала быть героем любому, но и быть непорядочным приказывала тоже любому. Сейчас-то легко говорить, что высшим героизмом было ослушаться приказа. Иди — ослушайся. Очень далеко приходилось идти, ослушавшись.